а на стоянке уже вовсю кипит работа: снуют спецмашины.
Возле каждого самолета черными тенями мельтешат техники. Вот кому задали работки, вот кому потеть приходится. Чего только этому самолету не надо, чтобы вдохнуть в него жизнь для полета: и топливо, и воздух, и кислород, и азот, и гидро, и радио, и электро — и все руками этих пожизненно старших лейтенантов. Только ордена до них почему-то не доходят. Сколько помню за всю мою службу — ни одного техника награда не нашла. Наверное, дорога слишком длинна.
А стараются ребята, спешат. Не хотят ударить лицом в грязь, уж больно комиссия высокая нагрянула.
Кипит работа, перекурить некогда, и уже смотришь — покатил разведчик, пружиня вверх-вниз концами стреловидных крыльев.
Но зато любо смотреть, когда начнет взлетать весь полк: самолеты один за другим, как с конвейера, засверкают молниями и не разберешь, то ли это грохот первого, то ли следующего — все слилось в единый набат тревожного аэродрома. Минута, другая — и уже затихающей волной отзовется из поднебесья прощальный гром последнего. Стихнет, рассеется звон, и вдруг наваливается мертвая тишина. Ни одного звука!
Стоят только, непривычно оставшись без дела, на опустевшей стоянке техники и смотрят в надгоризонтальную даль. Ушли! Что теперь? Кругом пусто и голо, хоть бери метлу да подметай. И подметать-то нечего; все выбило, высвистело, развеяло только что клокотавшим здесь пламенем.
А в воздухе в это время успевай только головой вращать: поднялась такая армада, но не пойдет же она клубком или грачиной стаей дальше по маршруту: каждому надо занять свое место сообразно замыслу и маневру, тогда и будет боевой порядок. А это не так просто.
Перед взлетом среди летчиков прошел вздорный слух, что вылет будет с практическим пуском ракеты. Не поверили! Обыкновенно к практическому пуску готовились загодя. Экипаж выбирали лучший из лучших. Тех, кто в чем-то был слабоват, специально инженеры приходили натаскивать. У кого фитиль оказывался длинноват, меняли в таких экипажах без разговоров. К практическому пуску в экипаже оказывались все подкованы так, что любого проверяющего забивали знаниями. Одна только забота: чувствовать меру! А что говорить о самолете или о пусковой ракете? Да их на руках только не носили. Шуточное ли дело с этим пуском? Вон с какой горы за ним смотрят. На какую оценку пустит экипаж, столько и всему полку поставят. Да не на один год вперед. Так что тут и ленивый потеть будет.
Но может, где-то там взяли и решили проверить боеготовность отличного полка? Ракеты подвесили полностью снаряженными, только вместо боеголовок имитаторы. Главное, что пускать можно.
Меня эти вопросы волновали потому, что мы-то как раз входили в пусковую группу. Вел ее сам командир полка, а мы летели замыкающими. Мало ли что может случиться? Возьмут и ткнут на наш экипаж, хотя вероятность, конечно, была нулевая.
Вышли за облака, осмотрелись; все, как учили. Ведомые на месте, группа в сборе. Можно пилить дальше. Луна где-то там, ниже нас серебряной стружкой пробивается, а впереди желтоватая даль изнанки облачного руна; отдельными серовато-снежными холмами возвышаются острова кучево-дождевых облаков вертикального развития.
Когда впереди ведущий, штурман может позволить себе полюбоваться облаками. А когда ты сам впереди, только и знаешь, что считаешь, как бухгалтер.
Но все равно часу на четвертом полета меня начинают одолевать размышления: не слишком ли долго мы залетались в тропопаузе?
И вот преодолеваем, рассекаем стрелой крыла океанские просторы, сидим до ломоты в конечностях, а посмотришь — только лишь знакомый по карте пролив.
О господи, когда же мы доберемся до того супостатского крейсера. Крейсер, конечно, условно. На самом деле списанная разбитая баржа, которая и без наших могучих ударов доживает последние дни.
Но пока на экране моего локатора островная гряда: не зеленая страна бамбуковых зарослей и кедрового стланника, а мелкая цепочка прозрачного янтаря, подсвеченного снизу. Таким предстает передо мной радиолокационный лик земли. За островами золотистыми крапинками по желтовато-зеленому полю суда промыслового лова. Черпают! И захочешь в океане заблудиться, так выловят на первых же милях.
Где-то после прохода островов радист и убил нас своим донесением:
— Командир, получена радиограмма! — начал бодро, а потом, видимо, стал вчитываться сам. — Нанести удар по цели…
— Кому нанести? — живо отозвался Борис.
— Нам… У нас же позывной триста полета восемь.
Долетались, что радист стал сомневаться в собственном индексе.
— Та-ак, у нас. Дальше что?
— Нам пускать, товарищ командир!
— Сразу надо говорить.
— Так я же сразу. Нанести удар по цели!
Заворочался Полынцев в своем кресле:
— Этого нам только не хватало… — А по голосу слышу, что доволен: — Юра, ты в курсе?
— Да.
— Как?
— Молча.
— Начинаем?
— Само собой.
— Понятно.
Не только ему понятно. Забеспокоился командир полка, вышел в эфир:
— Триста полсотни восемь, получил радио? — У него радист тоже уши топориком держит.
— Получил.
— Действуй!
— Понял.
Спасибо за разрешение. В другое время за лишнее слово готов был голову с виновника снять, а по такому случаю вон как разговорился.
У меня, скажу честно, мороз по спине. Что же сразу не сказали? Куда ж теперь? Дело-то нешуточное. А вдруг ракета попалась не самая лучшая, вдруг что откажет? Лучше не думать! Сам-то ладно, сам, что случится, переживу, а как люди смотреть будут? Сколько труда вложено, сколько народа сейчас смотрит на нас!
Чувствую, во всем боевом порядке мы сейчас вроде с красным флагом. Каждое наше слово будут ловить в эфире. Интонацию, вздох и то услышат, истолковывая каждый на свой лад.
Связался я с этой авиацией. Говорила же мать — в пчеловоды иди, около пчел люди долго живут; нет, на своем поставил. Ладно, чего там ахать да охать, когда надо проверками заниматься. Берусь за контрольный щиток, а руки дрожат. Страшно сплоховать.
Летчики тем временем свое знают: крены заламывают то вправо, то влево, а потом, чувствую, посыпались мы вниз. Некогда мне и посмотреть за их маневрами. Каких только не понавыдумывали! Без записки и не припомнишь.
Когда я поднял голову от контрольного щитка, вроде что-то изменилось вокруг. Посмотрел вниз — рассвело. Мы же навстречу солнцу курс держали; незаметно и промелькнула ночь. Идем над океаном на предельно малой высоте. Свистим, как только за гребешки не цепляемся! У меня к этим барашкам сугубо деловой интерес: шторма не надо, при шторме хуже цель видна. Шторма нет, но качает батюшка, расходится: то долы, то гряды гонит друг за другом. Не балует нас океан погодкой, но ничего, работать можно, бывает и хуже.
Состояние у меня, как у того ороча, который вышел на охоту. Увидел белку, а маленьким язычком приговаривает: «Не моя!» Стреляет, белка уже падает, а он все равно: «Не моя!» Вот когда в мешок положил, веревкой перехватил, тогда только выдохнул: «Ф-у-у-у, моя!» Так и я. Прицел видит, как никогда; ракета в норме, а чувство такое, что все напрасно, спугнут раньше нас.
— Как, Юра?
— Пока ничего.
