— Понятно.
И дальше пошли молчком. По времени пора в набор переходить; точно, проходит сигнал. Слышу, как вдавливает в сиденье; отходим с разворота по восходящей дуге.
— На боевой! — не команда, а клич. Так же как «Шашки наголо!». Могучие у нас крылья. Проложить на школьном глобусе наши маршруты — и то будет на что посмотреть. А цель — маковое зернышко в океане — и берем в клещи! Мне теперь только смотреть! Я в этот тубус на трубке прицела до ушей влип. Теперь меня за шиворот не отдерешь. Милый, не подведи! Кого молю — сам не знаю. Мне надо увидеть цель, я знаю, в каком квадрате ее точно искать, и до боли в глазах всматриваюсь в экран после каждого оборота электронного луча. Чисто, а мне надо увидеть ее как можно раньше, поскольку все параметры атаки, каждое мое действие пишется на ленту и оценку выводят не только за попадание. Конечно, разумом я понимаю, что и не должен пока еще видеть засветку, но надо все-таки не проморгать первое ее появление.
— Юра, что?
— Нормально! Увижу — скажу!
— Не мешаю!
Сначала я увидел контрольное судно в десятках километрах от нашего «крейсера». А потом проклюнулся и он: сначала искоркой, потом конопляной скорлупкой. Она! По маркировке вижу: она! Дальность еще с запасом, все складывается по науке:
— Борис! Вправо пять, цель вижу!
— Вправо пять, — эхом его голос.
А самолет повернул так осторожненько, как на гончарном кругу.
На боевом у нас не у тещи: тут не рассидишься! Тут знай только — ноги в руки. Как лучник: выскочил, стрелу пустил — и поминай как звали.
Мне спешить нельзя. Я метку дальности подвожу к засветке цели затаив дыхание, как перед выстрелом. Вот она, родимая, в перекрестии меток азимута и дальности. Быть или не быть — сейчас покажет сама ракета.
— Схватила! — торопится Борис, как на рыбалке. У него тоже приборы контроля стоят.
Я и сам вижу: ракета взяла цель на сопровождение. Это, считай, аркан наброшен.
— Курсовой ноль! Сопровождение устойчиво! — сообщает Борис показания своих приборов.
— Подтверждаю!
— Пускай! Как дальность? — не столько дает команду, как спрашивает Полынцев.
— С запасом. Пусть привыкнет!
Контроль показывает, что теперь ракета самостоятельно ведет цель, внутри ее ядовито-зеленого корпуса приведен в готовность к самостоятельному полету весь комплекс аппаратуры. Пора!
— Командир, сопровождение устойчиво! Ракета к пуску готова!
— Сброс!
Я нажимаю кнопку. Самолет чуть подтряхнуло с левой стороны на правую. Удлиненная стрела ракеты, перехваченная треугольником крылышек, отделяется от самолета и плашмя, мертво скользит вниз. Ракета, отстав, теряется из виду. Пропала!
— Командир, двигатель запустился! — с ликованием доложил кормовой стрелок.
Много я слышал про эти пуски, а самому пришлось делать впервые. Никакие рассказы, никакие ожидания не стоят и десятой доли этого зрелища. Ракета выхватывается вперед самолета оранжевым взрывом. Ощущение, будто сейчас впишешься вместе с самолетом в этот шар огня. Но уже в следующую секунду стремительно отдаляющийся шар вытягивается в факел, а темный наконечник на нем только угадывается твоей ракетой. Линия полета огненной стрелы круто переламывается, и она почти вертикально взмывает вверх, в сумрак стратосферы.
— Ого-го, зафинтилила-а-а! Силища-а-а! — одобрительно замечает Борис.
Я суеверно помалкиваю. Кружок пламени на глазах отдаляется в яркую звезду и вот уже совсем исчезает, как выбившаяся над костром искра. И будто ничего не было. Только тонкий, розовато-прозрачный след расслаивается в еще холодных лучах только что приподнявшегося солнца.
— Сработано! — вызывает меня делиться впечатлениями Борис.
— Подожди, пусть дойдет! — держусь я как можно спокойнее, а у самого душа едва не выпрыгнет: неужели получилось?
Сколько еще до этой цели, представить только ту нашу баржу в океане и не одну сотню километров между нами. Сколько потребовалось человеческого разума достичь такой силы!
— Триста полсотни восемь, как сработал? — беспокоится ведущий.
— Пошла!
— Уверенно?
— Только и видали…
— Понял, нормально! Я — ноль первый! Циркулярно разворот на сто восемьдесят!
Мы свое сделали, и все стало на свои места. Теперь в центре внимания снова только один голос: ведущего. Однако одним ухом прислушивались и к другому: все ждали, выйдет с минуты на минуту кто-то чужой, непривычный в боевом порядке и скажет самое главное: результат работы. Этот голос оказался не совсем солидным, заливистым тенором:
— Триста полсотни восемь, вызываю на связь!
Летчики в боевом порядке друг друга на связь не вызывают. Там обходятся одним-двумя словами.
— Триста полсотни восьмой на связи, — также по полной форме ответил Полынцев.
— Триста полсотни восьмой, запишите результат! — звенело колокольчиком. И даже самолет, казалось, приостановился и двигатели приумолкли, чтобы получше послушать голос с контрольного судна. — Три ноля! Как поняли: три ноля! — слышно было, что они там с удовольствием повторяли эти «три ноля!», что значило прямым попаданием. Лучше ракету пустить нельзя.
— Понял вас правильно: три ноля!
Тут же кто-то в экипаже по внутреннему переговорному устройству закричал: «Ура!» Его поддержали, подтянули дружно все. Я почему-то отмолчался. Такая натура. Когда на меня сваливается большая радость, я только улыбаюсь неделю и со стороны похож, наверное, на тихопомешанного.
Конечно же, до самой посадки обсуждались различные варианты нашей встречи на земле.
Мне было приятно слушать всех. Что бы там ни говорили, а жизнь человека, скажу я вам, счастливейшая из случайностей. Наш полет подходил к концу, а мне так хотелось, чтобы продлился хотя бы еще немного. Впервые за много лет в воздухе я смотрел на приближение земли с сожалением.
Нас действительно встретили с оркестром, поздравлениями и даже с цветами. Но разбередил мою душу, честно скажу, старейший капитан Ермилов, начальник группы авиационного оборудования. Обычно он на стоянке только и знал что шугал молодежь: там не туда положено, там совсем брошено, а там вообще завал. Худой, прямой, над всеми на целую голову возвышается. Летчиков на стоянке он вроде и не замечал, мы для него что есть, что нет — так, гости.
Расступились перед ним поздравители, а он прямиком ко мне. Сейчас, думаю, что-то такое скажет про непорядок у меня, и пропала вся торжественность момента.
— Ну, спасибо тебе, Юра! Не подвел ты нас! — И трижды, по-крестьянски, крест-накрест обнял меня. — От имени нас, технарей.
Вот это была благодарность, дрогнуло что-то в глазах Ермилова. А лицо у него за два десятка лет службы на бетоне не просто обветрилось, а стало каким-то сизо-бурым. Кто чужой встретит Степаныча на улице, наверняка за выпивоху примет.
Меня после такой благодарности чуть слеза не прошибла. Бывает-то как: доброй душе не надо богатой оправы.
Потом нас с Борисом еще поощряли, в должностях и звании повысили, но душа теплела, когда Ермилова я вспоминал. Праведную жизнь вел человек. Ушел на пенсию, да немного отдыха ему было отпущено. Как у нас: снял ремень — и рассыпался.
Так вот мы жили, так были счастливы.
