партийную ответственность. Самую строгую! Почему? Потому что речь идет о человеческих жизнях, о целом экипаже! Вы знаете, какие толстые шеи ломались из-за нарушения летных законов? А вы: выговор! Товарищи, да это смешно! Я вам рассказываю, как будет дальше: узнает командир полка, прикажет парткомиссии взять дело на контроль. Придется вам собраться и другой раз, и третий, пока не примете нужного решения. Что вам, приятно тут торчать, мало вы на аэродроме намерзаетесь?! Я просто не хочу, чтобы страдал весь коллектив, который ни в чем не виноват! Не знаю, как вы решите, а самое малое, по- моему, — выговорок надо Юрию Александровичу с занесением! Вот мой совет вам, по-человечески!
Вон чего добивался Виктор Дмитриевич. Выговорок с занесением! Если с занесением, тогда, значит, и дальше продолжается разбирательство, но уже на парткомиссии. Там он уж постарается использовать свое влияние, там он раскрутит все как надо и доломает Чечевикина. А пока задачка выдернуть его, как дерево с корнем, из родной среды.
Кто бы рассказал сейчас всем присутствующим, что именно здесь происходит? Истина опасна только для лжецов. Кто бы за обязательностью, за широтой, за распахнутостью Виктора Дмитриевича увидел всю его жизнь и все его помыслы? Кто бы за отчуждением и подавленностью увидел также жизнь Чечевикина? Слишком огрубление наше восприятие человека — по наитию и симпатии и антипатии. Улыбнулись нам, сделали для нас хорошо — все, душа человек; посмотрели с неприязнью — мы насторожились: что дальше против нас замышляет? Да, на общий поверхностный взгляд Кукушкин, даже не учитывая его должностного положения, предпочтительнее Чечевикина. С Кукушкиным легче. Он и поговорить, и пошутить, и рассказать — короче, вполне компанейский человек. Да и власть его не испортила — подходишь к нему, он всегда по- доброму, по-порядочному отзовется. И в работе не доходит до выпадов. Тихо-мирно делает свое дело, никому не мешая.
Но кто бы все-таки сказал, что именно сейчас сошлись два совершенно противоположных взгляда на жизнь: один — мир для себя, другой — человек для мира. Кто нападает, кто защищается? Да, так оно и было: Чечевикин против и пальцем еще не пошевелил, а Кукушкин уже посчитал его на другой стороне баррикад. И справедливо посчитал: Чечевикин не спасет Кукушкина, когда тот рванет на красный свет, а, напротив, застопорит. И вот только лишь за то, что Чечевикин не с ним, что всегда составлял потенциальную угрозу, что мог встать против, — только за это и готов был смешать Виктор Дмитриевич его с землей. Ничего Кукушкин не боялся, кроме таких, как Чечевикин: в бога он не верил, убытков не нес, а вот такие крючковастые могли вывести его на чистую воду. Так лучше он их раньше утопит. Кто бы рассказал сейчас этим пилотам и штурманам, техникам и радистам, что противоборство на этом собрании имеет давнюю историю, свои определения, понятия и категории, свои течения и направления. Кто бы сейчас встал и сказал: уважаемый Виктор Дмитриевич, вы добрый, умный человек, вы скромный, работящий руководитель, но, анализируя всю вашу жизнь, приходится сделать заключение, что вы, к сожалению, не можете выражать точку зрения коммуниста? Конечно, это было бы жестоко. Конечно, лучше, если бы лет двадцать назад вызвал к себе лейтенанта Кукушкина тонкий знаток всех идеологий и тихо, по-мирному, душа в душу, предупредил, что у вас, товарищ лейтенант, в отношении к жизни, в службе явно выпирает махровый прагматизм и если вы хотите быть коммунистом, то для этого требуются такие-то и такие качества. Не по силам вам — не велика беда, не всякому дано, коммунисты — люди самой высокой пробы. Летайте на здоровье и тем, кто вы есть, но все-таки попробуйте воспитать себя коммунистом.
Некому было поговорить тогда с лейтенантом Кукушкиным, некому поговорить и сейчас со старшим лейтенантом Мамаевым. Кто поговорит? Василий Иванович Пилипенко? Он первоклассный штурман, и ему за текучкой своих неотложных дел не до этих прагматизмов. Не до этого! Летать надо, работать, наводить порядок. А эти идеологии — за семью морями.
Некому было и на этом партийном собрании высветить душу и жизнь Виктора Дмитриевича, четко и толково объяснить расстановку сил. Собрание продолжалось в своем обычном течении, отличаясь от других небольшими нюансами.
Виктору Дмитриевичу срочно требовалось еще одно толковое выступление. Для поддержания, для развития успеха.
— Кто еще желает выступить? — хмуро смотрел через весь класс Василий Иванович.
Наверное, еще ни на одном собрании за всю свою жизнь так не высматривал Виктор Дмитриевич вскинутой для слова руки. Толковые почему-то не объявлялись. Ну, а в бестолковых мы никогда не знали нужды.
— Разрешите мне?
— Слово предоставляется коммунисту Мамаеву!
Вот вам и просто любитель поговорить! Серега Мамаев встал за трибуну, цепко обхватил ее края пальцами. Орел! Чем он мог сейчас помочь Виктору Дмитриевичу? Кукушкин смотрел на Мамаева без особой радости, но все-таки с расположением.
На трибуне Серега Мамаев всегда почему-то начинал мило так заикаться:
— Т-т-товарищи! Я с б-б-большим вниманием выслушал выступление коммуниста Кукушкина…
С не меньшим вниманием слушали теперь и Мамаева. Серега говорил, несколько подавшись вперед, и стоял неподвижно, будто спина у него мертво заклинила. Конечно, это уже был не Виктор Дмитриевич, но тем не менее:
— Всем известно, что в летной работе нужна не только физическая, моральная, а и теоретическая база…
— Ка-а-а-роче!
Не было у Сергея Мамаева власти, а то бы он показал этому смельчаку с чумазым носом «ка-а-а- роче!». Пока же только оглянулся за помощью к Пилипенко. Василий Иванович постучал ручкой по столу.
— После выступления коммуниста Кукушкина я сам почувствовал, что имею к этому делу прямое отношение. С чувством стыда, но я должен сейчас перед вами, товарищи, признать свою ошибку.
Да, явно не хватало власти Сереге Мамаеву, чтобы слушали его, понимали правильно. Разве не дело он говорил, в какой несуразице можно его сейчас упрекнуть? Нет, он знал, что говорил. А власть — дело наживное.
— Мало кто из вас, товарищи, знает, что вместе с капитаном Чечевикиным и я пытался сдавать зачет товарищу Шишкалину.
Так уж и не знали. Многие знали, и не только о зачете.
— Сейчас я со всей ответственностью признаю свою ошибку и глубоко раскаиваюсь в этом.
— А почему тебя не разбираем? — довольно громко кто-то спросил его.
— Я как раз об этом и хочу сказать. Почему-то посчитали, что я выполнял распоряжение начальника, тогда как по справедливости должен стоять рядом с Чечевикиным…
— Не достоин! Тебя еще не хватало… Ну вот, заодно и посмеялись.
— Товарищи, тише! Дайте человеку высказаться. — И уже к Мамаеву: — Вы по существу дела? Какое ваше конкретное предложение по решению бюро?
Мамаев понятливо кивнул, наладился было продолжать, но без вдохновения:
— Я согласен с мнением коммуниста Кукушкина, что безопасность полетов превыше всего.
— Освобождай кафедру, — ударом в большой барабан перекрыл его бас Евсеича.
Если Виктор Дмитриевич на подобный выпад только глазами сморгнул, то Мамаев сразу сник. Он уходил с трибуны обиженный, ни на кого не глядя, но что поделаешь, если все такие смелые. Так он определенно не сказал, какое же предложение будет поддерживать. Понимал, слишком грубая была бы работа. А вот так, в общем плане, признать свою ошибку, публично покаяться — это было как раз то, что надо. Тут он попадал в «десятку»: да, чтобы усмотреть большую для себя выгоду и потрафить начальнику, никакого таланта не требуется. Все видно и на простой глаз, только не стесняйся.
После Мамаева охотников выступать уже не было. Тут уже как ни верти, а больше ничего не выжмешь. Хочешь не хочешь, а пришло время голосовать. Посчитали голоса — явное большинство за решение партийного бюро. Как говорится, коллектив в своей оценке был единодушен.
Да, можно сетовать, что у нас огрубленный взгляд на жизнь, можно сетовать, что мера справедливости определяется нами по приблизительной и не всегда верной шкале интуиции, но как бы там ни было, а ведь остается в народе природное чувство правды. Нисколько не убывая, никуда не исчезая из века в век. Можно, конечно, и обманывать народ, но ненадолго. Он в конце концов всему даст точное
