Все это, в свою очередь, выглядит неубедительно. И если Н. Поляков думает, что для проведения реабилитации достаточно бросить на 15 томов дела лишь «беглый взгляд» — и после этого «дело в шляпе», можно объявлять Тухачевского и его коллег невиновными по всем статьям, то это, конечно, говорит о его уровне недобросовестности и явной бесчестности! Совершенно непонятно, почему читатели обязаны такому махинатору верить?! Может, он принадлежит к числу современных сторонников Бухарина и Троцкого?! Тогда следовало бы это сказать!
Кроме того, он почему-то «забывает» отметить:
1. Сколько страниц входило в каждый том дела и каково содержание этих листов (точность в таких делах обязательна!).
2. Что данные тома дела являются подлинными, 1937 г., а не укороченным дубликатом, из которого многое изъято. Почему он не дает на этот счет никакого свидетельства и ручательства?! Разве Хрущев не был лично заинтересован в фальсификации дела Тухачевского, чтобы выставить против Сталина, своего врага, как можно более страшные обвинения?! Конечно же, Хрущев был заинтересован! Но раз это так, то тогда сами тома дела с его «стенограммами» подлежат прежде всего исследованию на подлинность. Это очевидно вполне. Если Хрущев тысячи раз нагло обманывал партию и советский народ, все мировое коммунистическое движение, то что могло ему помешать обмануть их и в этом деле?!
Можно ли верить старому двурушнику, мошеннику и скрытому троцкисту, который всю свою жизнь ходил в маске лицемера?!
Сразу же после опроса подсудимых и получения от них ответа на процессуальный вопрос: «Признаете ли себя виновным?» (подсудимые отвечали утвердительно), начались допросы. Первым давал показания Якир. Викторов излагает эту часть намеренно невразумительно (в книге с. 231-233). Н. Поляков, принадлежащий к тому же лагерю (Заговор, которого не было. — «Социалистическая законность». 1990 № 10, с. 61), дает кое-какие интересные детали. Он считает, что Якира выпустили первым, так как он являлся «более покладистым». Он-де должен «задать тон», начав разоблачать Троцкого, затем Тухачевского, потом себя и прочих, выражая раскаяние в собственной преступной деятельности. Но он якобы не сказал ничего, «кроме общих деклараций и лозунгов» (с. 61). Ничем этот свой тезис Поляков не подтверждает, так что он повисает в воздухе! Материалы процесса говорят о другом: Якира выпустили для показаний первым, как начальника военного округа, имевшего личную связь с Троцким и работавшего по его заданиям. Давая показания, Якир, по словам Полякова, доходил «до явных нелепостей». (Они, однако, не приводятся! Опять все голословно!) Вот Буденный задает ему вопрос по поводу его действий, должных подготовить поражение авиации округа в предстоящей войне. «Якир попытался было дать такие разъяснения, но запутался окончательно» (с. 61-62). Смехотворно! Это Якир-то, видный военачальник, путается «в трех соснах»?! И еще говорят, что их «тщательно готовили к процессу»!
Нет, господа! Начало Великой Отечественной войны очень даже хорошо показало, к чему сводится такая подготовка: намеренно задерживают поставку в округ новых самолетов, бензина, запасных частей, летчиков обучают плохо (по кратким программам), перед началом «конфликта» не выдают боезапас, летчиков держат на каких-нибудь вечеринках, а не у самолетов в полной готовности, ПВО доводят до полной ничтожности, врагу дают возможность «накрыть» бомбежкой самолеты прямо на аэродроме.
За допросом Якира пошли остальные: Примаков, Путна, Фельдман, Корк, Уборевич, Тухачевский. Порядок выступления устанавливали в силу личных связей с Троцким, которого надлежало разоблачать. Тухачевского из осторожности поставили в самый конец, чтобы он не мог подавать пример «упрямства», чтобы все его разоблачили, чтобы в итоге он стал покладистым. Больше всего суд интересовали следующие вопросы: отношения с немецким Генеральным штабом и поляками, с немецким военным атташе Кестрингом в Москве и немецким генеральным консулом Рихардом Сомнером в Ленинграде (в конце 1937 г. был отозван).
Этих последних Канарис очень ценил: они имели большой опыт в «обработке» нужных людей и добывании полезных сведений. Сомнера советские военнопленные считали прямо-таки «своим», так как он говорил на безупречном русском языке, знал все обычаи и мог поспорить с любым по вопросам марксизма, русской литературы и русского искусства. Да и Кестринг, будучи генералом, пожалуй, ни в чем ему не уступал.
А еще суд интересовал показ немцам советской военной техники, связи с лидерами троцкизма и правой оппозиции, деятельность, направленная на ослабление и подготовку поражения Красной Армии, сговор по поводу убийства или отстранения Ворошилова.
Каждый из подсудимых старался отделываться общими фразами. Ульрих, послушав, через некоторое время прерывал их, задавая всем один и тот же вопрос:
— Вы подтверждаете показания, которые давали на допросе в НКВД? Подсудимые, верные своей тактике, пытались начать витиеватые и длинные объяснения, уводящие куда-то в сторону. Тогда Ульрих вновь прерывал их:
— Вы не читайте лекций, а давайте показания.
Военные судьи слушали молча, но время от времени бросали реплики. Вопросы и ответы были такого рода:
(А что там было написано? Разумеется, опять молчание. —
В таких разговорах и прениях быстро прошло время. В 15.00 объявили перерыв на обед. Арестованных увели. Судьи стали совещаться. И вот тут-то возникает неясный момент. В чем он? Ежов и Ульрих вдруг отправились к Сталину докладывать! Хотя день суда еще не кончился! И докладывать, собственно, пока еще было не о чем!
Казалось бы, к чему спешить?! Только нечто чрезвычайное могло сорвать этих двоих с места и отправить вместо обеда к Сталину: якобы на доклад, а скорее всего за инструкциями, ввиду неожиданной ситуации. Правильно ли это предположение? На него буквально наталкивает один интересный эпизод, случайно дошедший до нас от того времени. Сообщил о нем И. Эренбург, очень известный в 1937 г. 46- летний писатель, имевший обширные связи: «Помню страшный день у Мейерхольда. Мы сидели и мирно разглядывали монографии Ренуара, когда к Всеволоду Эмильевичу пришел один из его друзей, комкор И.П.
