благополучие было весьма зыбким: в стране господствовал террор, во Владимире были арестованы родители моей матери. Ардов рассказывал:
- В тридцать седьмом году я встретил одну из дочерей знаменитого фотографа Наппельбаума. Спрашиваю: 'Что поделывает отец?' Она отвечает: 'Отец? Он бьет негативы...'
Тут требуется некоторое пояснение. Моисей Наппельбаум в течение многих лет фотографировал знаменитых людей - политиков, писателей, актеров, музыкантов... А в тридцать седьмом этих деятелей арестовывали в первую очередь, и ему всякий день приходилось разбивать стеклянные негативы с изображением очередных жертв террора.
В феврале сорокового года родился мой младший брат Борис.
Когда разразилась война, Ардова на фронт не призвали, у него был так называемый 'белый билет' - из-за порока сердца. Отец пошел в армию добровольно уже в сорок втором году. Нас он отправил в эвакуацию вместе с семьями других писателей, а сам остался в Москве.
В те дни в городе практиковались ночные дежурства, во время воздушных тревог люди поднимались на крыши домов, чтобы сбрасывать оттуда зажигательные бомбы... Отцу несколько ночей довелось дежурить в Союзе писателей. Пока тревога не объявлялась, дежурный мог находиться в какой-то комнате, где стояли стулья и огромный стол, покрытый зеленой скатертью. Ардов не долго думая улегся на этот стол, а сукно использовал как одеяло.
Через некоторое время в комнату заглянула уборщица.
- Ой, - удивилась она, - это я в первый раз вижу!
- Неужели никто из дежурных тут не ложился? - спросил ее отец.
- Нет, на столе они все лежали. Но еще никто не догадался накрыться скатертью...
В самом начале войны кто-то из приятелей так отозвался о моем отце:
- Ардов такой нахал, что даже не трус.
В нем не было не только трусости, но и склонности к хвастовству. О войне он рассказывал не часто и не много, хотя получил несколько медалей и даже орден - Красную Звезду.
Мне теперь вспоминается лишь одно военное приключение, о котором Ардов иногда говорил. Это было в Краснодаре, в тот самый момент, когда к городу подошли немцы. Отец ехал в грузовике рядом с шофером. И вот они разглядели, что впереди стоят какие-то танки. Тогда водитель предложил:
- Давай подъедем поближе, посмотрим - наши они или немецкие...
Ехать долго не пришлось, один из танков выстрелил, снаряд разорвался впереди грузовика, и машина тут же заглохла. Ардов и шофер выбрались из кабины и пустились наутек... Отец вспоминал:
- В этот момент я вовсе забыл про свой порок сердца. Я с легкостью перепрыгивал через полутораметровые плетни. И притом еще, выхватив пистолет, стрелял назад, в сторону предполагаемой погони...
У Ардова было звание майора, и всю войну он служил в армейской печати. В той газете, где ему пришлось пробыть дольше всего, редактором был некий полковник по фамилии Березин. Он Ардова очень не любил и старался изводить мелкими придирками.
Происходило это следующим образом. Отец приносил редактору фельетон, тот смотрел его и говорил:
- Это - г..., а не материал.
Ардов удалялся, и через два часа у него был готов новый фельетон. (Писать для фронтовой газеты было вовсе не трудно.)
Редактор опять браковал:
- И это никуда не годится...
Еще через два часа отец приносил третий фельетон...
За единоборством Ардова с Березиным с интересом и сочувствием к отцу следили прочие сотрудники редакции.
Те же тексты, что редактор браковал, Ардов отсылал в Москву, в 'Крокодил', где их частенько публиковали. И то, что отвергнутые им вещи выходят в центральной печати, симпатии к отцу у Березина не прибавляло.
Уже в конце войны моя мать где-то встретилась с Александром Фадеевым, который, как известно, был первым секретарем Союза писателей. Между прочим, он ей сказал:
- Березин все время шлет нам в союз доносы на Ардова. Но судя по тому, что он пишет, будто Виктор беспробудно пьет, там и все остальное - вранье...
(Все, кто знал Ардова, были осведомлены о том, что он в рот не берет спиртного.)
А еще я вспоминаю, как Ардов осуждал некоторых военных деятелей за излишнюю жестокость. В частности, он говорил это о Кагановиче, который был членом Военного Совета фронта. То же самое относилось и к Жукову. Отец говорил, что, приезжая в какую-нибудь подчиненную ему часть, знаменитый маршал то и дело произносил:
- Расстрелять и оформить через трибунал...
После войны отец довольно скоро демобилизовался. Он сдал свой пистолет 'ТТ', но у него еще оставался маленький браунинг, который хранился в ящике письменного стола. С этим пистолетом связана памятная мне история.
Мой старший брат Алексей Баталов в ранней юности отличался тем, что когда-то называли любострастием. Когда ему было всего шестнадцать, он всерьез вознамерился жениться на даме двадцати двух лет.
- Алеша, - внушали ему, - в таком возрасте твой брак не станут регистрировать...
А он, как всегда, рассчитывал на покровительство и помощь Ардова и потому с беспечностью говорил:
- Виктор мне это устроит.
Так вот, когда к Алексею в гости приходили знакомые девушки, он доставал браунинг из ардовского стола и со свойственным ему артистизмом разыгрывал перед ними драматические сценки. И это едва не стало причиной трагедии.
Однажды у нас в гостях был какой-то мальчик, наш с младшим братом приятель. Мы втроем зашли в кабинет к отцу и попросили его показать нам пистолет. Ардов достал свой браунинг, шутя навел его на брата Бориса и сказал:
- Сейчас я тебя застрелю...
При этом он был убежден, что патрона в стволе нет. Отец не догадывался, что Алексей при помощи этого оружия развлекает своих приятельниц...
Слава Богу, в последнюю секунду Ардов отвел пистолет в сторону, а вслед за тем прогремел выстрел - пуля вошла в стену... Мы опешили, а отец побледнел как полотно... Браунинг был удален из дома в тот же день.
Когда брат Алексей стал учиться в школе-студии при Художественном театре, Ардов стал называть его 'народный артист нашей квартиры'. Шли годы, и вот ему действительно присвоили звание 'народного'. Узнав об этом, отец покачал головой и сказал:
- Вот тебе и 'народный артист нашей квартиры'!..
После войны на Ордынке еще некоторое время продолжалось относительное благоденствие. Был даже приобретен трофейный автомобильчик, самый маленький, назывался он, кажется, 'опель-адмирал'. Алексей от него буквально не отходил, на этой машине он и научился вождению...
И еще памятная мне история. С раннего детства я терпеть не мог кипяченого молока и манной каши. (Я и теперь испытываю к ним отвращение.) И вот году в сорок пятом отец решился приучить меня к манной каше. С этой целью он повел меня в роскошный ресторан, в гостиницу 'Москва'. Там Ардова знали, к нашему столику приблизился метрдотель, и отец попросил, чтобы нам приготовили изысканное блюдо - гурьевскую кашу...
Минут через тридцать официант поставил передо мною глубокую тарелку, которая выглядела привлекательно. Сверху был пестрый узор, его составляли цукаты, варенье из различных ягод и сиропы... Но под всем этим великолепием была все та же столь ненавистная мне манная каша. Я зачерпнул ложку, другую и категорически отказался это есть. Отец был разочарован...
А еще гостиница 'Москва' мне памятна потому, что в ней останавливался Райкин, когда он приезжал из Ленинграда. Мой отец сочинял для него монологи и сценки, работа над репертуаром происходила в номере, где жил Аркадий Исаакович. Однажды я присутствовал при этом и до сих пор помню впечатление от мгновенных метаморфоз - Райкин как никто умел перевоплощаться буквально на глазах зрителя.
'А потом случилось то, что случилось' - таким эвфемизмом Ахматова обыкновенно обозначала смуту 1917 года. А я в данном случае отношу эту формулировку к году сорок шестому, когда вышло постановление ЦК 'О журналах 'Звезда' и 'Ленинград'' и был опубликован погромный доклад Жданова.
Это страшное событие коснулось нашей семьи двояко. Во-первых, Анна Ахматова на несколько последующих лет стала фигурой одиозной, а сын ее, Л.Н. Гумилев, был арестован и получил длительный лагерный срок; а во- вторых, появился негласный запрет на публикацию произведений Ардова; хотя его имя не фигурировало ни в постановлении, ни в докладе, но то, что там говорилось о творчестве Зощенки, автоматически распространялось на всех сатириков и юмористов.
Отца отказывались печатать даже в 'Крокодиле', а ведь Ардов был одним из основателей журнала и до войны некоторое время исполнял там обязанности главного редактора. Впрочем, это юмористическое издание в конце сороковых годов имело устрашающий вид. Мне вспоминаются жуткие картинки, долженствующие играть роль карикатур, - Уинстон Черчилль в обнимку с атомной бомбой, Франко и Тито - оба с окровавленными топорами...
Начиная с сорок шестого года и вплоть до хрущевской 'оттепели' Ардову было очень трудно кормить семью. Он был принужден писать репертуар для артистов эстрады и цирка, но и там действовала жесточайшая, бессмысленная цензура. А кроме того, отцу разрешалось выступать с чтением своих рассказов, но лишь в глухой провинции или в маленьких залах на окраинах Москвы...
Тогда, в конце сороковых, был продан рояль, с довоенных времен стоявший в большой комнате, а потом его участь разделили все более или менее ценные книги, в том числе Полное собрание сочинений Льва Толстого...
Но вот настал март пятьдесят третьего. Страна погрузилась в траур, газеты и радио сообщали о болезни 'великого вождя и учителя'. А шестого марта было объявлено о его смерти...
Я хорошо запомнил этот день. У нас в школе по существу никаких занятий не было, - все рыдали - и учителя, и ученики... Мой младший брат Борис
