моей бабули. Мама и тетя Катя – обыкновенные, нормальные племянницы. А мы с Ингой, значит, внучатые. – Голос ее был сонным, усталым. – Давно пора бабу Варю навестить, хотя она еще та штучка! Когда меня в связи со смертью Нади Куниной таскали по разным допросам, Инга ее как-то раз попросила тряхнуть ветеранскими связями и отмазать меня. Куда там! Скалой стояла, не бабка, а кремень: «Натворила – отвечай!» Потом я уехала – даже не простилась. Приехала – тоже как-то не до нее было, сам понимаешь. Тетя Катя что-то такое вчера говорила: мол, у Варвары Васильевны нашей были какие-то большие проблемы, но я совершенно все пропустила мимо ушей. А сейчас есть законный предлог восстановить добрые родственные отношения. Ничего-ничего, поехали. Это не очень далеко, на Ковалихе. Деваться-то больше некуда. Все делалось как бы на автопилоте. Алёна автоматически вела «Москвич» сквозь паутину темных улиц с разбитым асфальтом; Юрий автоматически размышлял, что спать, конечно, придется на полу, а в присутствии какой-то там старухи и думать нечего о… о всяких таких вещах, о которых думалось беспрерывно…
Въехали в узкий, тесный дворик, поставили машину рядом с десятком таких же беспризорниц. Одна или две курлыкнули сигнализацией при их приближении, но тотчас стихли. Как вспугнутые во сне птицы!
Потащились на третий этаж неказистой «хрущобы». Юрий нес сумку – тот самый полиэтиленовый пакет, с которым приехали из Москвы. Он так и путешествовал практически не разобранным!
Алёна шла на полшага впереди, и Юрий слышал, как она отчаянно зевает, даже не прикрываясь ладошкой. Остановилась, оглянулась, виноватая улыбка начала расползаться отчаянным зевком – и вдруг девушка замерла, тревожно нахмурясь.
Юрий хотел было спросить, в чем дело, но Алёна махнула на него рукой, а в следующее мгновение он и сам услыхал сдавленный, мучительный стон, донесшийся откуда-то совсем близко – вроде бы из-за двери с цифрой 9.
Юрий вскинул брови – Алёна кивнула. Именно в эту квартиру номер 9 они и направляются. Что такое? У бабули прихватило сердце? Мучают старческие кошмары?
Алёна вскинула руку к звонку и снова замерла. Ее глаза, обращенные к Юрию, стали испуганными. Да и он отчетливо расслышал мужской голос – но не слова, не связную речь, а какое-то унылое завывание. В сочетании с женским стоном это звучало до того зловеще, что у Юрия если и не мороз по коже пошел, то уж точно весь сон слетел. А у Алёны лицо стало по-детски испуганным.
Юрий, может быть, еще колебался бы, что делать дальше. Но вдруг женский голос возвысился до крика – и замер, как будто кричавшей заткнули рот.
Юрий уже не раздумывал: изо всех сил ударил всем телом в дверь. Тридцатипятилетней давности замок не выдержал – вырвался из своего гнездышка на косяке.
Юрий ввалился в прихожую, пытаясь сохранить равновесие, одним взглядом оценивая обстановку.
Квартира залита мертвенным голубоватым светом, похожим на лунный, но более ярким, проникающим во все уголки, ледяным, зловещим; на полу лежит женщина – скорчилась, прикрывая руками голову; черная тень метнулась к балкону… Мужская фигура!
Юрий кинулся вперед, достал незнакомца в прыжке в ту минуту, когда тот уже готовился перемахнуть через ограждение между двумя балконами. Вцепился в его плечи и так рванул, что хлипенькое висячее сооружение, чудилось, заходило ходуном; что-то с грохотом обрушилось. У Юрия мелькнула бредовая мысль, что балкон все-таки обрушился и они с незваным ночным гостем уже летят вниз, но когда вокруг воцарилась кромешная тьма, он вдруг понял, что разбился источник этого жуткого голубоватого света – фонарь какой-то, что ли.
Поволок свою добычу в комнату, морщась от странного, неприятного запаха, так и бившего в ноздри. «Уделался он, что ли, со страху?» – мелькнула брезгливая мысль.
Пленник рвался, бился, даже пытался драться, но Юрий особо не церемонился – саданул по почкам. Коротко всхлипнув, ночной ходок сделался тих и послушен.
Юрий швырнул его на пол, на всякий случай притворив дверь, чтобы отсечь пути к отступлению, снова схватил пленника, подавляя попытку подняться, и только потом осознал, что в комнате уже горит свет. Алёна склонилась над женщиной, все еще лежавшей на полу, приподнимала ее голову, бормотала: «Баба Варя, баба Варечка, что с тобой?» Та не откликнулась, не понимала.
У Алёны глаза были в пол-лица – перепуганные насмерть.
– Наверное, надо «Скорую»… – выдохнула дрожащим голосом – и вдруг истерически взвизгнула, уставившись на человека, которого все еще крепко держал Юрий.
– И милицию, – закончил тот автоматически, а потом посмотрел наконец на свою добычу – и комок тошноты подкатился к горлу, когда обнаружил, что сжимает, можно сказать, в объятиях полуразложившийся труп.
Эти комья сырой земли, прилипшие к одежде, вернее, к грязным лоскутам, которые остались от костюма… Эти зеленые трупные пятна на обнажившейся коже… Этот запах тления – теперь Юрий понял, почему его так выворачивало наизнанку! И только лицо оставалось нетронутым – бледное впрозелень лицо с неподвижными, как бы резиновыми чертами, которые – вот что было, пожалуй, самым ужасным! – вдруг показались Юрию странно знакомыми. Особенно эти брови, разбежавшиеся к вискам двумя короткими запятыми, что придавало лицу наивное, изумленное, мальчишеское выражение, особенно эти яркие, вывернутые губы. Странное лицо, обаятельное даже в своей некрасивой забавности…
Да ведь это горнист! Тот самый горнист с видеокассеты «Черное танго»… горнист, с которым «подавала пример» остальным «пионерам» Инга и с которым потом грубо сношался Фролов!
Что за бред?
Труп «горниста» провел по лбу бледной, покрытой гнилостными пятнами ладонью, издав гулкое стенанье, вырвавшееся, казалось, из самой глубины его полуразложившейся груди. Это был жуткий звук, и ему, как эхо, отозвались двумя сдавленными криками Алёна и очнувшаяся баба Варя.
Конечно, им в самом деле было страшно. Они ведь не видели того, что видел Юрий! Они не видели, что мертвец неосторожным движением смахнул с лица бровь, а заодно размазал одно из самых выразительных трупных пятен: сине-зеленое, с крошечными белыми личинками, уже отложенными могильными червями, грызшими его плоть…
Ну, триллер! Ей-богу, триллер!
Почти не веря глазам, не зная, то ли хохотать истерически, то ли матюгаться самым жутким матом,
