и Гоморра. Гитлер стал вождем немцев, их полубогом, которому они принесли в жертву все – религию и нравственность, разум и свободу, братьев, сыновей и отцов, европейских соседей, евреев и свою совесть. Они убивали и умирали сами, чтобы умилостивить его.
Гитлер ни в коем случае не был человеком, первым провозгласившим лозунги натиска на Восток. Многие немцы поддерживали безумную идею «народа без жизненного пространства», как называл немцев Ганс Гримм. Юлиус Фрёбель предвидел появление Гитлера еще в 1859 году, когда сказал: «Немецкая нация жаждет одного: власти, власти и еще раз власти! Человек, давший им власть, будет почитаться так, как ему и не снилось». Пауль де Лагард, которого в Третьем рейхе не без оснований считали предтечей Гитлера, говорил русским в 1886 году, что они должны проявить «добрую волю» и отступить к Черному морю, отдав покинутую территорию немцам. «Нам нужна земля, лежащая у нашего порога. Если Россия откажется уступить ее добровольно, то мы будем вынуждены [!] захватить ее, начав войну против России. Немцы осознают миссию, возложенную на нее всеми народами Земли». Лагард требовал для немцев Мец, Люксембург и Бельфор (абсолютно нам необходимый) на Западе, а также Триест, устье Дуная и Австрию, которая не имеет права на самостоятельное существование, а составляющие ее народы суть лишь сырье для формирования новых германских структур.
Эту эстафету в девяностых годах XIX века подхватили пангерманисты, считавшие, что надо снова поднять знамя натиска на Восток, даже если такие отсталые малые народы, как чехи, словенцы и словаки, будут отстаивать свое право на существование, абсолютно ненужное цивилизации. 25 июля 1895 года кайзер писал: «Всем своим разумом, всем своим сердцем я привержен цели выковать из всех германских племен мира, а в особенности в Европе, единство, чтобы защититься от славянского и чешского вторжения, которое нам угрожает». В 1896 году другой предшественник Гитлера сказал, что «если благополучие нашего отечества потребует завоевания, подчинения, изгнания, истребления других наций, то мы не должны уклоняться от этой миссии, оправдываясь христианскими или гуманитарными угрызениями совести».
В 1903 году антрополог Людвиг Вольтман писал: «Миссия германской расы – править миром, эксплуатировать природные богатства и человеческий труд, превращая пассивные расы в слуг нашей культуры». В 1905 году вождь пангерманистов Эрнст Хассе говорил о германской расе господ и о необходимости обречь иноплеменных европейцев, живущих среди нас или иммигрирующих в Германию, – а именно поляков, чехов, евреев, итальянцев и т. д. – на положение илотов. Надо быть последовательными и не давать этим чужакам те же политические и экономические права, что и немцам. В 1907 году Эрих Домбровский писал, что огромные просторы сонной Росси просто требуют культурной обработки. «Здесь перед нами во всем ее величии и соблазнительности встает задача колонизации. Нашим лозунгом должны стать слова: «На Восток!» Сегодня мы еще можем подчинить Россию экономически и сделать ее зависимым от нас государством».
В 1912 году генерал Бернгарди привлек внимание общественности к тому странному факту, что родственные немцам голландцы и их территория почему-то «находятся вне пределов немецких государственных границ и вне сферы немецкой культуры». То же самое, по мнению Бернгарди, касалось прибалтийских провинций России, которые когда-то были процветающими регионами немецкой культуры. «Наш долг – вернуть эти потери».
Когда Гитлер, отсидев в тюрьме Ландсберг полтора года, вышел на свободу, его могли депортировать из Германии как нежелательного иностранца; любое приличное государство так бы в подобном случае и поступило. Баварский премьер-министр граф Лерхенфельд сказал, передавая свой пост господину фон Кару: «Избавьтесь от него: он станет страшен и сожжет мир». Но Гитлеру позволили жить там, где он проживал до неудавшегося путча, и он принялся делать то, о чем говорил в «Моей борьбе» – о том, что революции совершаются магией слова. Итак, он говорил и говорил, колесил по стране, проклинал и лгал – и все больше немцев кричало «Хайль Гитлер!», «Спасибо нашему фюреру!», «Германия, проснись, умри, Иуда!», «Когда еврейская кровь потечет по нашим ножам, мы вздохнем свободно», «Трепещи, низкая нация пожирателей мацы, приближается ночь длинных ножей!», «Мы будем маршировать, когда все вокруг будет разлетаться вдребезги, ибо сегодня нам принадлежит Германия, а завтра – весь мир!». Польский писатель Чеслав Милош сказал после войны: «А завтра – весь мир!» – пели эсэсовцы, а из трубы крематория Освенцима к небу поднимались клубы черного дыма». Миллионы немцев славили человека, сказавшего в «Моей борьбе» о глупости масс, которые тем легче верят лжи, чем она больше. Гитлер понимал, что можно заставить принять ад за рай, а рай за ад, если умело повести пропаганду.
В это же самое время канцлер Штреземан следовал единственно возможной политике, завещанной Ратенау. Не обращая внимания на варварские лозунги правых партий о «государственной измене» и «еврейской республике», он проводил в жизнь опороченную политику «исполнения Версальского договора» для завоевания доверия западных держав.
После внезапной смерти Эберта 28 февраля 1925 года партии правого крыла поначалу хотели выставить кандидатом в президенты принца Гогенцоллерна, но затем остановились на кандидатуре семидесятидевятилетнего Гинденбурга, человека, говорившего, что он прочитал за свою жизнь только две книги – Библию и дисциплинарный устав, и сказавшего в выступлении перед школьниками, что «настанет день, когда они победителями снова вступят в Париж, так же как их деды и прадеды». В 1954 году Герман Гессе сказал, что немцы, выбрав Гинденбурга, «открыли ворота грядущим бедам. Даже мои ближайшие родственники в Германии, даже мои сестры, голосовали за этого выжившего из ума солдафона».
Штреземан признал Эльзас и Лотарингию частью Франции и получил от французов обещание эвакуировать Рейнскую область раньше, чем это было предусмотрено Версальским договором. За Локарнское соглашение Штреземан и Бриан получили Нобелевскую премию мира. Однако здоровье Штреземана было сильно подорвано бешеной пропагандой, направленной против его разумной политики. Его смерть в 1929 году была для Германии такой же катастрофой, как за несколько лет до этого смерть Ратенау.
Гитлеровские головорезы и частные полувоенные организации все больше и больше терроризировали Германию. За несколько дней до выборов 30 сентября 1930 года профессор Вильгельм Рёпке писал: «Многие думают, что хуже, чем теперь, уже не будет. Поэтому почему бы не попробовать национал-социалистический эксперимент? Эти люди ошибаются. Все может стать намного хуже, если за кризисом экономическим последует кризис государства. Никто из тех, кто 14 сентября проголосует за Гитлера, не сможет потом сказать, что его не предупреждали о том, что из этого получится; тот, кто проголосует за Гитлера, должен знать, что будет голосовать за хаос вместо порядка, за гражданскую войну и бессмысленное разрушение». Но профессора Рёпке тоже никто не услышал. В результате выборов нацисты получили больше ста мест в рейхстаге, а ликующие сторонники отмечали победу избиениями евреев на улицах и битьем витрин в еврейских магазинах. Фюрер сказал: «Наша цель – создание нового господствующего класса, класса, не знающего жалости, класса, знающего, что он имеет право на власть, ибо принадлежит к лучшей расе».
Брюнинг, ставший германским канцлером 28 марта 1930 года, столкнулся с нелегкой задачей наведения порядка в германском хаосе. Задача усложнялась упрямством твердолобого Гинденбурга, который отказывался раздавить национал-социалистов – пусть даже силой. В тот момент это было вполне возможно. В сентябре 1931 года у Гинденбурга произошло кратковременное душевное расстройство, длившееся чуть больше недели. После этого эпизода политические противники Брюнинга без особого труда подорвали его позиции в глазах президента. 30 мая 1932 года Гинденбург настоятельно требовал от Брюнинга сформировать кабинет министров из представителей правых партий, на что честный католик Брюнинг ответил отказом. Тогда Гинденбург объявил, что не поставит свою подпись ни под одним законом, не прошедшим все три чтения в рейхстаге, – и это в то время, когда нацисты намеренно делали невозможными никакие нормальные парламентские дебаты. Таков был результат выбора президентом восьмидесятилетнего старика, не имевшего никакого политического опыта. Когда Гинденбурга выбрали президентом на второй срок, Карл фон Осецкий написал 2 февраля 1932 года: «Все поставлено на одного человека преклонного возраста. Какое самоотречение демократии, давно переставшей защищаться и спрятавшейся за спиной восьмидесятитрехлетнего старца. Это уже не политика, а тошнотворный византинизм». Фриц фон Унру, отпрыск старинного аристократического семейства, сын прусского генерала, революционер, друг Эйнштейна и Томаса Манна, разделивший с последним горькие годы изгнания, воскликнул, узнав о подлом убийстве Ратенау: «Оружие не добавляет вам силы! Горе нации, в душе которой угасло духовное пламя! Такая нация обречена». В 1933 году он покинул Германию, а его книги были сожжены. Осецкий, отказавшийся бежать, был замучен в концентрационном лагере. Геринг не мог допустить, чтобы Осецкий получил присужденную
