приспосабливалась к обстановке. По ночам населяемые ими местности окутывались тьмой, в которой кое-где мерцали огонечки свеч и самодельных светильников, и нырнуть в эту тьму никто не отважился бы. Да и днем мало кому хотелось шагать по раздолбанным мостовым этих улиц, ловить недоверчивые взгляды обитателей, готовых встретить вторгшегося на их территорию камнем, дубинкой, а то и пулей. Такая вылазка походила на вторжение на вражескую территорию или на путешествие в далекое прошлое.
Но даже на этой поздней стадии разрухи оставался слой общества, как будто незатронутый катастрофой. Правящий класс — нет, это понятие никто больше не применял. Тогда скажем иначе: те, кто управлял, точнее — администрировал, заседал в советах, комитетах, принимал решения. Те, кто говорил, молол языком. Трепачи. Бюрократы. И они поддерживали в себе и по возможности в других иллюзию, что ничего непоправимого не случилось.
Мне кажется, что здесь каким-то образом замешана совесть, рудиментарный компонент человечества, взывающий к справедливости, считающий нетерпимым, что кто-то наслаждается, когда другие страдают. Мне кажется, такого рода ощущения переживает большинство людей, хотя бы в глубине души, хотя бы иногда. Это наиболее мощный механизм как поддержания общества, так и его разрушения и крушения. Мысль не новая, постоянно выныривающая в реке истории. Было ли время, когда правящий класс не жил под хрустальным колоколом процветания, не желая видеть, что происходит снаружи? А что менялось, когда эти господа швырялись словечками «справедливость», «равенство», «братство», «законность», «порядок» да хоть и «социализм»? Быть может, даже веря в эти лозунги… хотя бы когда-то, в зеленом детстве. Все разваливалось, а облепившие кормушку заботились только о себе, отбрехиваясь направо и налево, засовывая головы в кусты, ничего не понимая в ситуации и напяливая на физиономии маски проникновенного глубокомыслия, дабы не обнаружить свою полную ненужность и несостоятельность, не признать, что все блага, которыми они пользуются, украдены, а не получены по заслугам за неоценимые услуги, оказанные городу, стране, человечеству.
Но не только они принимали участие в заговоре с целью скрыть масштабы катастрофы. Каждый стремился сделать вид, что ничего страшного не происходит, что все временно, поправимо, обратимо. Вот- вот что-то щелкнет в круговороте событий — и вот они, добрые старые времена! Какие, извините, времена? Это уж вопрос сугубо личный, у каждого свой темперамент, свои фантазии. Мне грезился какой-то кукольный феодализм — разумеется, без войн и несправедливости. Эмили мечтала о воссоздании общества изобилия.
Я участвовала в игре наравне с другими. Возобновила договор аренды на годы вперед — какие там годы, мы не знали, что произойдет на следующий день! Помню, как увлеченно и всерьез мы с Эмили и Джун обсуждали замену штор в большой комнате. Эмили с жаром настаивала на желтых муслиновых. Как раз такую ткань она видела в меновой лавчонке совсем рядом, буквально за дверью, всего в двух милях. Я возразила, что шторы из более толстого материала лучше задерживают шум. Джун поддакивала Эмили: да, да, муслин в полосочку, конечно… висит красиво, тепло держит… Ведь толстая ткань на первый взгляд теплее, но висит жестко, тугая, не прилегает; воздух обтекает края… Да, но если толстую штору предварительно выстирать, она станет мягче… Такого рода разговоры мы вели часами, днями, вполне серьезно, увлеченно. Реальных решений мы избегали. Во всяком случае, принимались они почти без обсуждения. Стоит ли напрочь отказаться от электричества например. Я решила отключиться от электросети как раз накануне визита Джун. Первого ее визита. Скоро она стала в нашем доме гостьей ежедневной. Когда она приходила, мы обсуждали что-нибудь вроде освещения или отопления. Именно Джун и рассказала, что в маленьком городишке за десять миль от нашего живет какой-то мастеровой, торгующий всякими вещицами, вроде тех, которые раньше использовали туристы в походах. Мало того, он и всякие новые изобрел. Очень, очень полезные штуковины. Они с Эмили посовещались, решили, что вдвоем им эту задачу не осилить, что надо привлечь Джеральда. Как-то днем обе исчезли и вернулись к вечеру, нагруженные кучей всяких приспособлений для света и тепла. Причем основную часть этого барахла тащил на себе Джеральд. Вот он, в моей приемной-гостиной, в главном зале моей квартиры. Вблизи юный вождь ужасающего впечатления не производил, скорее казался растерянным, позаброшенным и подзапущенным теленком. Он то и дело кидал на Эмили неуверенные взгляды, постоянно спрашивал о чем-то, советовался относительно того, что приволок на своем горбу. Я всматривалась, вдумывалась в их отношения, в проблемы взаимовлияния и взаимоуправления слабого и сильного. На поверхности — банальный роман главаря шайки и одной из девиц его окружения, но, если вглядеться, можно обнаружить перегруженного обязанностями и ответственностью молодого человека, нуждающегося в поддержке, в совете, в нежности. Джеральд с готовностью отозвался на просьбу помочь Эмили и ее подруге в подготовке к зиме, но в этом действии проявилась не только его добросердечность — которой ему не занимать, — но и желание вернуть Эмили, снова приблизить ее к себе. Может быть, плата. Если циничнее — взятка. Утомленная долгим походом и нелегкой ношей, раскрасневшаяся на солнцепеке, похорошевшая Эмили напропалую кокетничала с ним, ускользала. Джун, пока еще не обученная этим играм, вела себя тихо, наблюдала. Эмили ощущала власть над Джеральдом и вовсю ею пользовалась. Играя фигурой, выпячивая то и это; хищно потягиваясь, она делала вид, что ее интересует только Хуго, трепала его голову, играла ушами и иногда бросала улыбку Джеральду.
Ну что ж, раз уж он так ее жаждет, она снизойдет до него… Часа через два они удалились, все трое: Эмили и Джеральд парой, Джун за ними. Как родители с дочкой. Похоже, то же самое казалось не только мне, но и Джун тоже.
Напрашивается вопрос: почему Эмили не захотела организовать свою группу, стать главарем? Неужели у нее бы не получилось? Я задавалась этим вопросом. Отношение женщин к самим себе и оценка ими мужчин, доблестная борьба феминисток за права «слабой половины человечества», за равенство полов — все это делает смехотворным предположение, что Эмили была, мол, слишком влюблена для роли «вождихи». Почему она не стала руководителем группы с собственным бюджетом и хозяйством, с собственными фуражирами и мародерами, пекарями и лекарями, колобродниками и огородниками? Почему о ней не говорили в округе: «Видишь, тот дом? Он пустовал, но Эмили заняла его со своими, и у нее знатно идут дела. Давай попросимся, может, она и нас возьмет?»
Что могло бы ей помешать? Законы, писаные и неписаные? Ерунда. Способностей у нее не меньше, чем у Джеральда или кого угодно другого. Но этого не случилось. Ей это даже в голову не приходило.
Да, Эмили любила Джеральда. Желание добиться его внимания, быть с ним, утешать его, поддерживать, жить общей жизнью — все это гасило инициативу, необходимую лидеру коммуны. Она желала быть лишь женщиной лидера. Само собой разумеется, единственной.
Это особая история. И надеюсь, правдивая.
□ □ □
Однажды к вечеру, вернувшись после регулярного обхода центров районных сплетен, я обнаружила, что квартиру мою посетили незваные гости. «Очень похоже на развал, оставляемый домовыми в комнатах застенной империи», — такой была первая моя мысль при виде обнаруженного разгрома. Беспорядок, опустошение. Стулья опрокинуты, книги сброшены на пол. Хорошенько все осмотрев, я поняла: исчезли запасы продуктов питания — крупы, консервы, сухофрукты; исчезли свечи, рулон полиэтиленовой пленки — словом, то, что обычно интересует воров. «Что ж, — подумала я, — рано или поздно это должно было случиться. Чудо еще, что судьба так долго меня миловала».
Но затем я заметила некоторые странности. Исчезли вещи, представлявшие ценность лишь ретроспективно, когда-то в прошлом: телевизор, магнитофон, миксер, настольные лампы. В городе полно складов, где эти приборы фактически никто не охраняет — и никто не ворует. Я подивилась: что за странные воры?.. Хуго лежал у внешней стены, как обычно, без всяких следов насилия или беспокойства. Очевидно, ни воры его не тронули, ни он их. Это меня тоже озадачило, но углубиться в анализ я не успела, меня отвлекли голоса, донесшиеся из-за окна. Я увидела небольшую процессию носильщиков, а при них свое имущество, возвращавшееся домой. На дюжине детских макушек плыли по воздуху и телевизор, и мешки со съестным, и всякие остальные коробки и ящики. Я различила физиономии: светлые, темные, смуглые. Пастырем этой отары выступала Эмили, подбадривавшая неспешно ползущую цепочку:
