подозревают, что их деятельность вдохновлялась, или порождалась, или обретала новую силу, потому что в их стране существовала коммунистическая партия, и это относится ко всем странам, в которых имелась хотя бы крошечная коммунистическая партия. В нашем маленьком городке через год после того, как Россия вступила в войну и левые воспряли в связи с этим, появились (помимо непосредственной деятельности партии, о которой я сейчас не говорю) небольшой оркестрик, кружки любителей чтения, два драмкружка, общество любителей кино, любительское исследование, посвященное положению детей в городах Африки, которое, когда оно было опубликовано, взбудоражило белую совесть и ознаменовало собой приход очень и очень запоздалого чувства вины, и с полдюжины дискуссионных групп, обсуждавших африканские проблемы. За всю историю своего существования наш городок впервые обрел некое подобие культурной жизни. И сотни людей наслаждались этим, людей, которые знали о коммунистах только то, что их положено ненавидеть. И разумеется, многие из этих явлений вызывали неодобрение самих коммунистов, которые в ту пору находились на пике своей активности и своего догматизма. И все же именно коммунисты вызвали все это к жизни, поскольку преданная вера в гуманизм рождает волны, разбегающиеся во все стороны.
Для нас тогда (и это относится ко всем городам в нашей части Африки) настало время бурной деятельности. Эта фаза, фаза торжествующей уверенности в своей правоте, закончилась где-то в 1944 году, задолго до окончания войны. Эта перемена была вызвана не каким-то внешним событием, таким как, например, смена «курса» Советского Союза; а была она внутренней, развивавшейся самостоятельно, и, оглядываясь назад, я вижу, что все это началось почти что с первых дней возникновения нашей «коммунистической» группы. Разумеется, все дискуссионные клубы, группы и тому подобное умерли с началом холодной войны, когда любой интерес к Китаю или к Советскому Союзу стал уже вовсе не модным, а, наоборот, подозрительным. (Чисто культурные организации типа оркестров, драмкружков и тому подобное продолжали жить.) Это началось тогда, когда «левые», или «прогрессивные», или «коммунистические» чувства, — какое бы из этих слов ни было самым точным, а на таком временном расстоянии об этом уже трудно судить, — находились на своем пике, а люди внутреннего круга, люди, все это инспирировавшие, уже начали впадать в инертность, или в замешательство, или, в лучшем случае, они продолжали работать, но уже только из чувства долга. Конечно, в то время этого никто не понимал; но это было неизбежно. Сейчас очевидно, что структуре любой коммунистической партии или группы присущ принцип внутреннего дробления. Любая коммунистическая партия, где угодно, существует, а возможно, и процветает за счет этого процесса изгнания из своих рядов отдельных людей или целых групп; и зависит это не от их личных достоинств или недостатков, а от того, насколько они соответствуют или не соответствуют внутрипартийному динамизму в каждый данный момент времени. В нашей маленькой, любительской и, на самом-то деле, смехотворной группе не происходило ничего такого, что не происходило бы в группе «Искра» в Лондоне в начале века, на заре существования организованного коммунизма. И если бы мы знали хотя бы что-то об истории нашего же движения, то нам бы удалось избежать цинизма, разочарованности, смущения, но речь сейчас не об этом. В нашем случае внутренняя логика «централизма» сделала процесс распада неизбежным, поскольку мы не имели вообще никаких связей ни с одним из собственно африканских движений: еще не родилось ни одно из национальных движений, еще не был создан ни один профсоюз. Тогда существовала крошечная группка африканцев, тайно собиравшихся под самым носом у полиции, но они нам не доверяли, поскольку мы были белыми. Один или двое из них время от времени приходили к нам просить у нас совета по каким-то техническим вопросам, но мы никогда не знали, что у них на самом деле на уме. Ситуация была следующая: группа крайне воинственно настроенных белых политиканов, вооруженная до зубов информацией о том, как следует организовывать революционное движение, разворачивала свою деятельность в полном вакууме, поскольку в среде черных масс пока не началось брожение и до его начала должно было пройти еще несколько лет. Это относится и к коммунистической партии Южной Африки. Конфликты, баталии, дебаты, которые происходили внутри нашей группы и которые могли бы привести к ее росту, не будь мы чужеродным, лишенным корней образованием, уничтожили нас очень быстро. В пределах одного года наша группа распалась, появились подгруппы, предатели и верное идеалам ядро, личный состав которого, за исключением одного-двух человек, непрерывно менялся. Поскольку мы не понимали этого процесса, он вытягивал из нас эмоциональные силы. Но при том, что я знаю, что процесс самоуничтожения начался практически с самого рождения, я не могу точно нащупать тот момент, когда тон наших разговоров и манера поведения изменились. Мы продолжали много и тяжело работать, но уже под аккомпанемент все нарастающего цинизма. И те шутки, которые мы позволяли себе в неформальной обстановке, по смыслу были противоположны тому, во что мы верили и на словах, и в мыслях. С тех самых пор я научилась наблюдать за тем, как люди шутят. Едва заметная недобрая нотка в тоне, циничный призвук в голосе меньше чем за десять лет могут развиться и превратиться в рак, который съест всю личность. Я видела это нередко, и далеко не только в политических или коммунистических организациях.
Та группа, о которой я хочу писать, стала группой после одной ужасающей баталии в «партии». (Мне приходится ставить кавычки, поскольку эту партию никто официально не учреждал и она представляла собой, скорее, некое эмоциональное объединение.) Она раскололась на две части, причем по какому-то довольно незначительному поводу, настолько незначительному, что я даже не могу вспомнить, в чем там было дело, а помню только смешанное с ужасом изумление, которое почувствовали мы все из-за того, что второстепенный организационный вопрос смог вызвать такую мощную волну ненависти и желчности. Две группы согласились сотрудничать друг с другом — хотя бы на это у нас хватило ума, — но придерживаясь в целом разных курсов. Даже сейчас меня разбирает какой-то смех, питаемый отчаянием: все это было так неважно, и правда заключалась в том, что наша группа была как группа ссыльных, со всеми присущими ссыльным лихорадочными и желчными спорами по пустякам. Нас было человек двадцать, или около того, и все мы были ссыльными, поскольку наши идеи намного опережали развитие той страны, в которой мы находились. Да, вот сейчас я вспомнила, что ссора наша была вызвана тем, что половина членов нашей организации была недовольна тем, что некоторые из нас «не имеют корней в стране». На этом основании мы и раскололись.
Теперь скажу о нашей маленькой подгруппе. В нее входили трое молодых людей из лагеря военно- воздушных сил, знавших друг друга еще по Оксфорду. Их звали Пол, Джимми и Тед. Был еще Джордж Гунслоу, дорожный рабочий. Вилли Родд, беженец из Германии. Я сама. Мэрироуз, которая вообще-то там и родилась. Я в нашей группе была своего рода иноходцем, поскольку только я была свободна. Свободна в том смысле, что в свое время сама решила приехать в колонию и могла ее в любой момент покинуть по своему желанию. Но почему же я не уезжала? Я ненавидела это место, и так было с самых первых дней моего в нем пребывания, когда в 1939 году я впервые туда приехала, чтобы выйти замуж и стать женой табачного фермера. Мы познакомились со Стивеном годом раньше, в Лондоне, где он проводил свой отпуск. В тот самый день, когда я прибыла на ферму, я поняла, что Стивен мне по-прежнему нравится, но что я никогда не смогу привыкнуть к его жизни. Но вместо того, чтобы вернуться домой, в Лондон, я поехала в ближайший город и нашла себе там работу секретарши. В течение многих лет моя жизнь, похоже, состояла из таких занятий, в которые я изначально вовлекалась полуслучайно, на время, не в полную силу, но почему-то я потом подолгу не могла их бросить. Например, я стала «коммунисткой» потому, что во всем городке только у левых были хоть какие-то душевные силы и потому, что только они безоговорочно признавали, что расовая дискриминация чудовищна. И все же во мне всегда уживались два «я»: «коммунистка» и Анна. И Анна все время осуждала коммунистку. И наоборот. Думаю, это нечто вроде летаргии. Я знала, что приближается война и что потом мне будет трудно уехать домой, и все же я осталась. При этом я не радовалась жизни, развлечений я не люблю, однако я ходила на ночные вечеринки и на танцы, я играла в теннис и радовалась солнцу. Все это, кажется, было так давно, что я не могу
