Вокруг него толпятся студентки с наштукатуренными мордашками. В кармане одной из них, той, которая ближе всех ко мне, шуршит пакетик с конфетами, как живое существо. – Наиболее частой причиной гипертонуса является, естественно… Кто знает?.. – Если бы здесь был Алекс, он бы вышвырнул их отсюда. – …Страх. Верно. А теперь пройдем дальше и посмотрим на миссис Синг.
– Ей страшно, – якобы из лучших побуждений заявляет Иоланда, обращаясь к спине доктора, – потому что ее бросил мужчина.
– Ради Бога, Иоланда. – Я так долго молчала, что забыла звук собственного голоса. Проклятье, звучит так, будто я нуждаюсь в социальной защите!
Но мне действительно страшно. Я напугана до смерти. Правда заключается в том, что я не хочу быть матерью. Я не хочу превращаться в круглосуточную службу по доставке еды – «Обеды на колесах». Мои мозги скукожатся. От избытка бесполезной информации о температуре молока в бутылке и о режущихся зубах на них появятся растяжки. А еще я выяснила, что строение моего организма отличается от обычного. Я даже не догадывалась о существовании этого органа: железы вины. Я постоянно думаю о шампанском, выпитом до того, как стало известно о беременности. И о виски, выпитом для успокоения нервов уже после того, как все стало ясно. Малыш родится с умственными отклонениями. Или еще хуже. Будет водить грузовичок с блокираторами.
– Не нравится мне это, – кудахчет акушерка, сморщившись от беспокойства. – Оставайтесь с ней. – Я слышу, как ее резиновые подошвы тревожно скрипят о серый линолеум.
– Скажите Алексу, – я делаю вдох между стонами и пытаюсь найти более прохладное место на этой промокшей от пота погремушке, – что, если случится что-то плохое, я подам на него в суд.
Иоланда поправляет на носу красные очки.
– Успокойтесь, ничего плохого не случится. Я здесь. – Почему-то эта информация успокоения мне не приносит. – Кроме того, вас уже обследовали на аномалии. – Она все еще разговаривает со мной тоном учительницы младших классов. – Обследование может выявить более двухсот патологий. Волноваться не о чем.
Меня так и подмывает возразить ей: обследование не может определить, будет ли ребенок подбирать за собой грязные банные полотенца. Станет ли грубым. Не случится ли так, что однажды я подниму глаза и увижу его на середине лестницы с няней в зубах. А вдруг носы, глаза и пальцы других детей с игровой площадки превратятся в его любимое лакомство? Оно не может определить, появится ли в его организме гормон ненависти к родителям, как это произошло со мной в тринадцать лет. Меня охватывает ярость. Где этот чертов ублюдок? Ведь именно он втравил меня во все это. Он был рядом, когда запускал ребенка в меня, и должен быть здесь, когда тот выбирается наружу.
Я слышу, как с громким чмоком открывается дверь. Мое сердце пускается в стремительное фанданго. Зубы начинают стучать, как кастаньеты. В голову лезет полная нелепица: я вспоминаю, что у меня кончилась помада. Преодолевая слабость, я приподнимаюсь на локтях. Это акушерка. Меня охватывает безграничное отчаяние. Он так и не пришел!
В палату влетает врач. За ним торопятся студентки, наэлектризованные и взволнованные. Меня кладут на кровать. Я слышу похоронный стук больничной тележки. Мой живот опять чем-то мажут, затем ставят на него серые присоски. Самодовольно поблескивают на тележке инструменты. Голоса то затихают, то звучат громче, как при международном звонке.
– Сердцебиение плода замедленное. Обвитие пуповиной. Головка еще в малом тазу.
– Внутриутробный дистресс при не полностью открывшейся шейке, – доносится до меня пронзительный шепот врача, объясняющего ситуацию студенткам, – почти всегда означает кесарево сечение. – Ага, быстренько рассечь и вытащить – обычная процедура. Неудивительно, что эту больницу прозвали Кесаревым дворцом. А потом он отправится играть в гольф. Я чувствую, как игла впивается мне в руку. По трубке поднимается розовато-лиловый червяк моей крови. Палату заполняет острый запах пропотевших от напряжения подмышек. Врачи мрачно совещаются о чем-то, с умным видом покачивая головами.
Я ищу взглядом Ио-Ио. Она то и дело с недоверием поглядывает на монитор.
– Со всеми этими машинами и операциями мы все равно стоим на пятнадцатом месте по детской смертности. Вам это известно?
В палате воцаряется тишина. Моя кожа натянута, как барабан. Но сердцебиения плода не слышно.
Лицо акушерки хмуро и решительно.
– Доктор? – настаивает она.
– Подключите аппарат. – В его словах звучит свинцовая категоричность. Люк подводной лодки задраивается, и никто не знает, что ты осталась на палубе. – Звоните в операционную.
Мне кажется, что меня готовят к жертвоприношению. Ужас парализует мои легкие. Мне хочется кричать. Я хочу знать, что происходит. Но у меня во рту кубик льда.
Аппарат начинает гудеть. Из него, как из треснутого барабана, доносится глухой стук. Врач обследует меня.
– Плод перевернулся.
Студентки, тут же потеряв интерес, отходят от кровати. В своих белоснежных больничных халатах они похожи на вереницу огромных унылых айсбергов. Одна из них пускает по рукам пакетик с ирисками, и все начинают уныло сосать их. Палата пустеет, а я остаюсь, опустошенная, изможденная.
Я лежу на боку и смотрю на противоположную стену. Там нарисован доберман с двумя дохлыми тетеревами в зубах. Как будто себя в зеркале увидела. Я напоминаю себе красноглазую подопытную крысу, истерзанную, помешанную, опутанную проводами. Мне прощупывают спину.
– У вас были некоторые осложнения, милочка, они истощили ваши силы, – ласково воркует акушерка.
Пока анестезиолог готовит набор для эпидуральной анестезии, Иоланда напевает «Шенандоа». Неожиданно на ее недовольном лице отражается тревога.
– Ну и игла! Для кого она? Для лошадей? Между прочим, у некоторых женщин после эпидуральной анестезии нарушается чувствительность в нижней части тела и работа ног не восстанавливается.
