предприятие - целый год.
Книга, им написанная, так и называется просто, доходчиво и объемно: 'Год на Севере'.
Появившаяся в 1859 году, она имела большой успех. Ее читали нарасхват, Максимов становится популярным писателем. Русское географическое общество удостоило книгу 'Год на Севере' Малой золотой медали, все прогрессивные журналы высоко оценили ее. Великий князь Константин Николаевич, пригласив Максимова к себе на завтрак, подробно расспрашивал его о путешествии, и результатом этого завтрака и разговора явилось новое поручение писателю поездка на Дальний Восток для исследования только что присоединенного к великой державе Амура, способы колонизации которого вызвали резкую полемику в печати.
Результатом же поездки на Амур явилась книга Максимова 'На Востоке. Поездка на Амур'. Кроме того, в конце пятидесятых начале шестидесятых годов им написаны очерки 'В дороге', 'Чайная торговля', 'О народной грамотности' 'Сказание о сидении донских казаков в Азове', 'Авраамов монастырь в городке Чухлома' и многие другие.
Некоторые очерки Максимова напечатаны в журнале 'Искра', редактором которого был его друг Василий Курочкин - поэт, переводчик стихов Беранже, прошедший тяжкую дорогу российского литератора и много сделавший для отечественной словесности - и своим пером, и деятельностью на посту редактора популярного в ту пору журнала.
К началу шестидесятых годов относятся статьи и рассказы Максимова из истории русского раскола: 'История о взятии Соловецкого монастыря', 'Два послания протопопа Аввакума', 'Житие старца Корнилия', 'Патриарх Никон'.
Работоспособность молодого писателя, жадность деятельности, любознательность, творческая страсть и неудержимая тяга к путешествиям и изучению отечества своего - поистине редкостны, и послужить бы им примером для нынешних, малоподвижных, нелюбопытных литераторов российских. Ему пора возвращаться с Востока домой с кучей материалов, наблюдений и впечатлений, но он принимает предложение обследовать тюрьмы, каторги и быт ссыльнопоселенцев в Сибири. Поручение сложное, объемное, одному человку почти непосильное, однако Максимов блестяще справляется с задачей, собирает огромный материал и пишет книгу 'Тюрьма и ссыльные', которая хотя и была строго документальная, без обобщений и умышленных добавлений 'от себя', показалась, тем не менее, опасной для опубликования, и морское министерство опубликовало ее 'секретно' и очень малым тиражом. И в журналах щепетильный материал тоже не проходил. И только спустя годы появляются обстоятельные описания 'мест отдаленных', рассказы о 'Мертвом доме'.
Писатель, широко уже известный читающей публике, поедет еще на Урал и на Каспийское море. Затем он объедет Белоруссию, часть Литвы, Псковскую, Смоленскую, Виленскую, Гродненскую губернии, и, обогатившись новыми наблюдени- ями, создаст новые произведения.
Тем временем изменилось направление 'Морского сборника'. Новый его редактор исключил вообще литературный отдел из этого издания. И Максимов принужден стучаться в двери 'Отечественных записок', в 'Дело', в 'Семью и школу'.
Какое-то время Максимов редактировал книжки для народного чтения, занимался делом, совершенно новым в России и трудным. Он и сам написал для этого издания, предпринятого министерством просвещения, до двух десятков книжек: 'Край крещеного света', 'Святые места русской земли', 'Степи', 'Дремучие леса' и другие, очень дорожил ими и некоторые из них неоднократно переиздавал.
Постепенно Максимов утрачивает рвение к скитальчеству, да и здоровье его к сорока годам уже заметно было подорвано дорожными лишениями и неудобствами, а громадный собранный материал требовал оседлой, усидчивой работы.
С 1866 года в 'Вестнике Европы' печатаются его статьи и очерки о 'Стране изгнания' - Сибири, о каторге, о деле петрашевцев, творчески освоены, изучены им записки декабристов. Бдительная цензура корнала и 'кастрировала' произведения Максимова, но и в урезанном виде они вызывали огромное любопытство в обществе, читались с захватывающим интересом.
В 1871 году появляется труд Максимова в трех томах под названием 'Сибирь и каторга', имеющий бесценное историческое значение. Написанная талантливо, являя собой не только социальное значение, 'Сибирь и каторга' поведала о муках и страданиях пламенных борцов государства российского, жаждущих коренного обновления жизни своей родины и в большинстве своем павших в борьбе за лучшую долю.
'Слова и иллюзии гибнут, факты остаются', - сказал молодой и талантливый критик Писарев. Вот почему труд Максимова, которым он и сам гордился, не забыт до сих пор и служит верно и неизменно историкам, исследователям, да и читателям, пусть и неширокого круга.
И все-таки, несмотря на широкую известность, беспрерывное печатание статей, очерков в газетах и журналах, застенчивый до удивления и скромный писатель не может свести концы с концами и содержать свою довольно уже большую семью на свои гонорары. Он ищет службу, чтобы иметь постоянный твердый заработок, и по протекции своих литературных друзей становится редактором 'Ведомостей Санкт-Петербургского градоначальства', где и прослужил тридцать лет, не зная ни дня, ни ночи, и постепенно, помимо 'модной' болезни интеллигенции той поры - чахотки, заболевает и чисто русским, злым недугом - пьет горькую.
Ну и как все пьющие, добродушные характером люди, Максимов, по его выражению, любил во хмелю 'пошебаршить' - выражаться, причем ругательства у него сыпались безо всякой причины и злобы, от вечного нашего национального ухарства.
Василий Курочкин вспоминал, что изумительный рассказчик, друг его Максимов, без труда овладевал в разговорах любой компанией: никогда не повторялся, великолепно владел юмором и сам простодушно смеялся со своими слушателями, но, замолкнув на полуслове, мог он совершенно неожиданно для всех уснуть 'каменным сном', а, поспавши немного, был снова весел, насмешлив и светел умом.
Однажды он уснул за банкетным столом - а уж тогда явилась в Россию мода устраивать пир по случаю юбилея знаменитого писателя иль обыкновенного, ничем и нигде себя не проявившего человека. Словоблудие, как и в наши времена, не знало удержу. На этот раз чествовали какого-то малоизвестного редактора третьестепенной либеральной газеты, и не столько уж его прославляли, сколько либерализм. Однако, редактор под воздействием речей и спичей уже начал верить в свою исключительность, хотя на 'золотник' правды приходились 'пуды' пустых комплиментов. И вот когда празднество набрало силу и мощь, шампанское лилось рекой, проснулся Максимов и говорит во всеуслышание юбиляру: 'И ты веришь, что тебе говорят правду?! Неужели ты так глуп?'
В редакции 'Ведомостей' помощников у Максимова почти не было, и он иногда там задерживался до глубокой ночи, когда и до утра, приходил домой под хмельком, с какими-то случайными собутыльниками, и утром сам не мог вспомнить, как оказался сей гость в его кабинете. Конечно же, семья тяготилась дурными склонностями и привычками главы дома, который не покидала гнетущая нужда. И хотя к той поре Максимов уже был довольно известным литератором, за год до смерти был избран почетным академиком по отделению русского языка и словесности Российской Академии наук, не раз и не два сиживал он на петербургской гауптвахте, где довелось побывать и подумать 'о своем поведении' не одному российскому литератору. По сию пору не забыто, как молодой Лермонтов, сидючи на гауптвахте, может быть, на той же, что и Максимов, дерзко сочинительствовал, а убитая горем бабушка кормила баловня- внука не с тюремного, но непременно со своего стола, и домашние повара привозили обожаемому внуку уху из свежей стерляди, сваренную на шампанском, ростбифы, сладости. Стихи великого поэта от этого, однако, не делались сладкими, не то что в наше время - порою на одной картошке сидит поэт, а таким ли соловьем заливается, так ли восторженно славит жизнь, жену свою, дочку да березку под окном, что и удивляться только остается этакой сладкозвучно- сти 'лиры'.
В очередной раз на 'губу' Максимов угодил за то, что объявил в своем издании панихиду по императору Александру III, который благополучно здравствовал, а надо было поминать в Бозе почившего Александра II, большими неприятностями могло это кончиться для небдительного редактора и его семьи, если бы влиятельные друзья не заступились за него.
Продолжая служить и 'шебаршить', Максимов не прекращал литературной деятельности. Он пишет воспоминания о поэте Мее, Островском, о декабристах Дмитрии Иринарховиче Завалишине и о Николае Александровиче Бестужеве.
В то же время начинается увлекательный труд над 'Крылатыми словами', которые первоначально печатались в журнале под названием 'Неспуста слово молвится'. Будучи глубоким знатоком родного языка, его ревностным охранителем, Максимов с упоением работает на будущее российской словесности.
По утверждению нашего современника, литературоведа и прозаика Сергея Плеханова, труды его, в том числе 'Крылатые слова', это 'настоящее противоядие от языкового бескультурья'.
Тонко и глубоко понимающий родной язык, почерпнувший знания его не в одних только книгах, а в странствиях, на ярмарках, в заезжих домах, в юртах и станах кочевников, поморов, бывши участником многих исторических событий, Максимов не без оснований утверждает: 'Ломало народ наш всякое горе, ломает оно и теперь, подчас крепко больно, а все же в нем еще много сил, и хватает их настолько, чтобы быть воистине великим народом'.
Откровения подобного рода у нас и доныне не прощаются, немедленно зачисляют за них в шовинисты. Попадало писателю-этнографу и тогда за сермяжность, 'засорение' литературного языка и прочие, так хорошо известные всякому русскому литератору
