Ахматова, когда великий Есенин переходит почти в 'подпольные', с помощью школьных альбомчиков и блатных глоток распространяемых поэтов, их места занимают десятки угодливых, в литературе случайных людей, пытающихся 'стянуть' мысль и слово до своего уровня, и сделать литературу себе подобной.
Потоки серой литературы, кризисные застои в творчестве сделались возможными только потому, что истинно талантливое заменялось далекой от нужд и требований народа писчебумажной продукцией типа 'Наша родина прекрасна и цветет, как маков цвет, акромя явлений счастья никаких явлений нет...'
Встряхнулись, огляделись, пора и делом заняться, очень трудным, восстановительным во всех сферах жизни и прежде всего духовной, ибо безмыслие приводит к забвению, равнодушию, ожирению ума, к нравственному оскудению общества. Надо воскрешать в памяти народной все то лучшее и истинное, что было свойственно истории нашей и литературе.
Сергей Васильевич Максимов - радетель слова русского, так много сделавший для своего народа, должен с полным правом и достоинством занять принадлежащее ему и никому другому место в отечественной культуре. Он его заслужил и заработал многолетним, тяжким и, не побоюсь громкого слова, неистовым трудом.
1987
И все цветы живые
О Константине Воробьеве
Судьбы человеческие, они - каждая сама по себе, хотя живем мы вроде бы сообща, и все у нас должно быть общим. Судьбы писательские и вовсе прихотливы. На моем веку произошло немало блистательных, шумных восхождений на вершины, где уж одно только сияние, благоухание, восхищение, поклонение, и вершина эта оказывается столь заманчивая и удобная, что сиднем сидит на ней обласканное новоявленное творческое диво и совсем уж не видит, что делается вокруг, в особенности у подножия вершины - кто там копошится, зачем копошится и куда это все спешат, на работу, что ли?
Однако есть писатели, напоминающие мне старательного и умного пахаря, который встает до зари и без шума, гама, показной активности и молодеческой стати делает свою трудную работу, зарабатывает свой хлеб.
Но случалось, как это ни горько признать, и поныне случается, что судьба такого вот скромного труженика не только в повседневной сложной жизни, но и в литературе проходит незамеченной не только при жизни, но даже и после смерти - и это вроде бы при всеобщем-то заинтересованном внимании к современным нашим творцам?!
Такой вот укорный пример нашему творческому коллективу и многохваленому читателю - судьба писателя Константина Воробьева, которого граждане наши, даже много и внимательно читающие современную литературу, по сию пору путают со всеми Воробьевыми, кои были и есть в литературе (а их и сейчас там до десятка), но чаще всего и совсем не знают. Упомянешь его на встрече, назовешь в числе выдающихся русских советских писателей недоумевают читатели, пожимают плечами или изумленно спросят: 'Да уж не тот ли это Воробьев, что написал 'Убиты под Москвой', 'Крик' и еще что-то?' 'Тот, тот!' - скажешь, и непременно последует: 'Это ж замечательные вещи!'
Вот так: знают книги, знают повести, но не знают автора! Тоже феномен читательский, тоже загадка, и загадка тем удивительней, что не только читатели, но и многие, так сказать, 'собратья по перу', 'работники одного цеха' мало или совсем не знают творчества Константина Воробьева. Однако не было еще случая, чтоб, отрекомендовав кому-то книги моего, ныне уже покойного, товарища и собрата по войне и работе, я услышал бы: 'не понравилось', 'не показалось'. Наоборот: всегда письменно или устно благодарили меня читатели за то, что открыл 'замечательного художника, к стыду моему, как-то пропущенного...'
Печататься Константин Воробьев начал в середине пятидесятых годов, сперва в провинции, затем в Москве, и не где-нибудь, а в 'Новом мире', где появиться в ту пору мог писатель не просто сложившийся, но и владеющий 'крепким пером'.
Он долго и трудно шел в литературу, его рукописи громили московские рецензенты в журналах и издательствах, громили беспощадно, изничтожающе, я потом узнал их, этих 'закрытых' рецензентов, - громили они и меня, и в конце концов убедился, что это в большинстве своем несостоявшиеся писатели-теоретики, все и вся знающие про литературу, но не имеющие писательского дара.
Чтобы существовать самим в литературе, кормиться - им надо было оборонять себя и свое утепленное место и в первую очередь обороняться от периферийной 'орды', от этих неуклюжих, порой угловатых и малограмотных, но самостоятельных и упорных, жизнь повидавших мужиков. Имеющие за плечами институтское или университетское образование, они какое-то время успешно справлялись с нашим братом, сдерживали на 'запасных позициях', но когда их 'скрытая оборона' была прорвана, они взялись трепать нас печатно, и доставалось нам все больше за 'натуралистическое видение жизни', за 'искажение положительного образа', за 'пацифизм', за 'дегероизацию', за 'окопную правду', которую один и ныне процветающий писатель назвал 'кочкой зрения', хотя сам 'воевал', между прочим, в армейской газете и что такое окопы, представлял больше по кино, да и самое войну наблюдал издалека.
В особенности досталось за 'окопную правду', за 'натуралистическое' изображение войны и за искажение 'образа советского воина' писателю Константину Воробьеву.
Но у периферийных писателей той поры, в первую голову у бывших воинов, - доподлинных фронтовиков-окопников - в конце концов образовалось своего рода товарищество, которое, как правило, начиналось с переписки, с заочного знакомства.
И мы прекрасно понимали и были единодушны в том, что когда читателя долго кормят словесной мякиной, пусть она, мякина, и о войне, у него, у читателя, появляется голодная тупость и малокровный шум и звон в голове.
Читая послевоенные книги, смотря некоторые кинофильмы, я не раз и не два ловил себя на том, что был на какой-то другой войне. (К. Воробьев уверял меня в том же.) Да и в самом деле: как иначе-то думать, если вот под песню 'Клен зеленый' воюют летчики, даже не воюют, а выступают на войне: 'Парни бравые, бравые, бравые!..' И так вот красиво выражаются: 'Война дело временное, музыка - вечна!' И-и... взмах руки: 'Кле-он кудр-рявый!..' - летят вверх эшелоны, цистерны, - 'р-рас-кудр-рявый!' - и лупит в хвост удирающему фрицу краснозвездочный сокол, аж из того сажа и клочья летят! Еще раз: - 'Раскудр-рявый!..' - и в землю врезается бомбовоз, разбегаются ошеломленные враги, все горит, все бежит - и как-то в кинотеатре я тоже заподпрыгивал на сиденье, и в ладоши захлопал вместе с ребятишками школьного возраста - до того мне поглянулась такая разудалая война.
Или вот еще: смертельно раненная девица поет романс: 'Ах, не любил он, нет, не любил он...' - и палит из автомата по врагам, палит так много, что уж в рожке немецкого автомата не сорок, а вся тыща патронов должна быть это она, под романс-то, 'красивая и молодая' заманивает фашистов в темь леса, на неминучую погибель. А там, на некиношной-то войне, на настоящей, дяди баскетбольного роста, как штангист Алексеев телосложением, раненные в живот (редко кто с этим ранением выживал), криком кричали 'маму', и уж срамотища сплошная - доходило до того, что просили, умоляли: 'Добейте, братцы!..'
Конечно, при подобном, до конца так и не избытом 'творческом климате' и чудесах искусства и литературы писателям вроде Константина Воробьева было тяжело жить и работать.
Повторяю: у даровитого человека судьба была, есть и будет отдельная. У да-ро-ви-то-го! Возьму на себя смелость заявить, что у Константина Воробьева не только жизнь, но и творческая судьба была не просто отдельной, но исключительной!
Примерно к середине шестидесятых годов творческое братство писателей-фронтовиков, быть может, и неширокое, но стойкое, приобрело уже заметные очертания. Бывшие истинные вояки, пришедшие в литературу почти все одинаково трудно, прорвали сопротивление окопавшегося в лакировочной литературе 'противника'. Об этом непростом и нелегком становлении тогдашней молодой литературы даже нынешняя, вроде бы все знающая критика помалкивает, а стоило бы ей вместо того, чтобы перемалывать молотое, хвалить хвалимое, поинтересоваться архивами хотя бы того же Константина Воробьева и почитать ответы из столичных изданий - удивительные бы документы они для себя открыли!
Но чем периферийщиков больше игнорировали, оттирали и унижали, тем они жадней и привязчивой следили друг за другом и, прежде чем пожать руку собрата по войне, зачастую уже досконально знали его творчество, вступали в переписку, поддерживали, как могли, иногда и печатно. Но и требовали друг от друга будь здоров, ибо хорошо знали: чтоб нам утвердиться и устоять в литературе, нужно работать в десять, в сто раз больше тех, кто учился, самоусовершенствовался, наполнял свой культурный уровень в ту пору, когда мы дрогли в военных окопах, потом боролись с разрухой и нуждой.
Для меня был и остался до сих пор главным судьей в литературе мой лучший друг Евгений Носов, с которым мы познакомились и сошлись в Москве на Высших литературных курсах. Если мой рассказ или повесть 'показались' Носову, он признал и принял новую вещь - можешь тогда смело тащить ее в любой журнал, в любое издательство. Нежный, внимательный, добрый человек, он становится совершенно беспощадным, когда дело доходит до творчества, и требует с тебя так же, как и с себя, ибо по себе знает: чтобы выбиться в люди нам, много недобравшим в образовании, надо работать. Нам надо писать и отделывать свои произведения так, чтобы никаких там 'прений' не было насчет 'качества продукции', чтобы редакторы и другие деятели литературы морщились, называли нас 'густопсовыми реалистами', но отправляли бы рукопись в набор, потому что деваться-то некуда. Не надо
