— Джимми, так тебе все известно?
— Известно? А что именно?
— Ведь ты же что-то знаешь. Ты даже и не удивляешься.
Отвратительная улыбка сошла с лица Джимми, он подался вперед, обхватив колени сцепленными вместе руками.
— Я знаю, что утром его забрали в полицию. Я знаю, что на бампере его машины вмятина со стороны пассажирского сиденья. Я знаю, что он сплел мне одну нелепую историю о том, как он повредил руку, а для полиции придумал другую. И я знаю, что он видел Кейти в ту ночь, когда она погибла, но он сказал мне об этом только после того, как его допросили в полиции. — Он разжал руки, вытянул их вперед. — Я не знаю, что все это значит, но скажу тебе, мне вся эта история начинает казаться подозрительной, вот так.
Селесту, когда она на мгновение представила себе Дэйва в комнате для допросов в участке, охватило острое чувство жалости к нему; он, наверное, сидит под яркой лампой и держит перед собой на столе руки в стальных браслетах. А затем из ее памяти выплыло лицо Дэйва, повернутое в ее сторону, когда он прошлой ночью, уже стоя в дверях, вдруг остановился и посмотрел на нее вызывающим и безумным взглядом, и страх взял верх над чувством жалости.
Она глубоко вдохнула и долго, протяжно выдохнула.
— В три часа ночи с субботы на воскресенье Дэйв пришел домой весь залитый чьей-то кровью.
Ей показалось, что она перестала существовать, так же, как и все окружающее. Слова вылетали из ее рта и распространялись в окружающем воздухе. Они образовывали стену перед ней и перед Джимми, а затем эта стена закруглялась над ними в форме куполообразного потолка и спадала назад, создавая новую стену за их спинами, и они внезапно оказались в тесной, замкнутой со всех сторон ячейке, появившейся благодаря этой сказанной ею фразе. Шумы улицы пропали, ветер стих; Селеста не чувствовала ничего, кроме запаха одеколона Джимми и ярких лучей майского солнца, нагревающих ступени и ступни ног.
Когда Джимми заговорил, его голос звучал так, как будто чья-то рука сжимала его горло.
— И что, по его словам, случилось?
Она рассказала, рассказала ему обо всем, и даже о том безумстве с вампирами, случившемся прошлой ночью. Рассказывая, она видела, что каждое, произнесенное ею слово становится летящим в него камнем, от которого он не знает, как укрыться. Ее слова жгли его. Они проникали сквозь кожу, как стрелы. Вокруг его рта и глаз появились черные круги, кожа на лице натянулась так сильно, что проступили очертания лицевых костей; а она похолодела, внезапно представив его себе, лежащим в гробу с длинными острыми ногтями на пальцах рук, с отвалившейся челюстью, заросшего густыми волосами.
Вдруг по его щекам покатились слезы, и она с трудом подавила желание прижать его лицо к своей шее и почувствовать, как слезы горячи: потоком льются под блузку и ручьями стекают по спине.
А она все говорила и говорила, сознавая, что если вдруг замолчит, то замолчит навсегда; и она не могла остановиться, потому что должна была рассказать кому-то, почему она ушла, почему она сбежала от человека, с которым она поклялась быть и в радости и в горе; от человека, являющегося отцом ее ребенка, ласкавшего ее, веселившего ее шутками; от человека, на груди которого она так спокойно засыпала. От человека, который никогда не жаловался; от человека, который никогда не был с ней злым, а был прекрасным отцом и хорошим мужем. Ей надо было объяснить хоть кому-нибудь, как она была потрясена, когда увидела, что этого человека не стало, он исчез, как будто маска, так долго прикрывавшая его лицо, вдруг свалилась на пол и оттуда с чудовищным злорадством смотрела на нее.
Она закончила словами:
— Я до сих пор не знаю, Джимми, что он сделал. Я до сих пор не знаю, чья кровь была на нем. Не знаю. Решительно не знаю. Не знаю, и все. Но мне так страшно, так страшно…
Джимми, не вставая со ступеньки, повернулся и прижался лбом к чугунным перилам. Он не вытирал слезы, они высохли сами собой, рот его округлился, словно его раздирал крик отчаяния. Взгляд, которым он смотрел на Селесту, казалось, пронзал ее насквозь и устремлялся куда-то в бесконечную даль.
— Джимми, — произнесла Селеста, но он лишь слабым жестом руки попросил ее замолчать и плотно зажмурил глаза. Наклонив голову, он стал глубоко и часто дышать, словно рыба, выброшенная на берег.
Невидимая стена, окружавшая их, испарилась. Селеста кивком ответила на приветствие Джоан Гамильтон, проходившей мимо и, перед тем как свернуть за угол, окинувшей их взглядом, в котором сочувствие смешалось с какой-то дурацкой подозрительностью. Снова воздух вокруг них наполнился шумом улицы, автомобильными сигналами и хлопаньем дверей; вдалеке кого-то настойчиво окликали по имени.
Когда Селеста снова посмотрела на Джимми, их взгляды встретились. Его глаза были ясными, губы плотно сжаты, колени, обхваченные руками, подтянуты к груди. Она чувствовала силу и грозную мудрость воина, исходившие от него; его ум начал работать с невероятной быстротой и генерировал такие мысли, которые большинству людей не придут в голову на протяжении всей их жизни.
— Одежды, в которой он пришел, уже, конечно, нет, — как бы про себя произнес Джимми.
Она кивнула.
— Да, я об этом позаботилась.
Он оперся подбородком о колени.
— Ты очень сильно напугана? Только скажи честно.
Селеста, кашлянув, прочистила горло.
— Прошлой ночью, Джимми, мне казалось, что он вот-вот набросится на меня и укусит. А потом будет кусать еще и еще.
Джимми повернулся к ней так, что его левая щека легла на ее колено, и закрыл глаза.
— Селеста, — прошептал он.
— Что?
— Ты думаешь, это Дэйв убил Кейти?
Селеста почувствовала, как ожидаемый от нее ответ сотрясает и корежит все ее тело, вот так же прошлой ночью мучила ее тошнота; она вдруг почувствовала, что прямо по ее сердцу кто-то ступает раскаленными подошвами.
— Да, — произнесла она.
Глаза Джимми широко раскрылись.
— Джимми, Бог мне поможет, — сказала Селеста.
Шон смотрел на Брендана Харриса, сидящего перед ним по другую сторону стола. Молодой человек выглядел смущенным, усталым и напуганным — именно таким Шон и хотел его видеть. Он послал двух детективов к нему домой, чтобы они доставили его сюда, в участок, а когда его привели, оставил Брендана ждать, сидя у своего стола, пока сам выуживал из компьютера данные о его отце, не обращая на Брендана никакого внимания, предоставляя тому возможность сидеть, гадать, в чем причина вызова в участок, и волноваться.
Он снова посмотрел на экран монитора, постукивая карандашом по клавише вертикальной прокрутки, делая это просто для того, чтобы потянуть время, и вдруг заговорил:
— Брендан, расскажите мне о своем отце.
— Что?
— Ваш отец. Реймонд-старший. Вы помните его?
— Очень смутно. Мне было, наверное, шесть лет, когда он нас бросил.
— Так значит, вы его не помните.
Брендан пожал плечами.
— Я помню очень немногое. Он имел обыкновение приходить домой, распевая песни, когда был пьяным. Он однажды сводил меня в парк, купил мне сахарную вату, я половину съел, а потом на чашечной карусели меня вырвало. Да, он не часто бывал дома, это я хорошо помню. А почему вы спрашиваете?
Шон опять уставился на экран.
— Что вы еще помните?
— Даже и не знаю. От него пахло пивом и жвачкой. Он…
В голосе Брендана Шону послышалась издевка, он поднял голову и действительно заметил на лице