Я сбила ее подсечкой, прижала к полу, вдавливая коленом позвоночник между лопаток и одновременно заворачивая голову назад и влево. Мне достаточно было сделать одно движение, и Кобыла умерла бы со свернутой шеей.
Она несколько раз дернулась, злобно шипя, и вдруг обмякла в моих руках.
– Ну что же ты, давай ломай! – выкрикнула она. – Ну убей меня, убей, ведь все равно подыхать!
От неожиданности я чуть не выпустила ее из захвата.
– Давай, смелее, терять нечего! Я умру, а тебя просто вздернут – обе мучиться не будем! Ну, Мидарочка, я прошу тебя, убей! Убе-е-е-е-й!!
Завывая, она принялась биться головой о пол.
Лязгнул засов, и в дверь заглянула надсмотрщица.
– Эй, там, что еще за кошачий концерт?! Плетки попробовать охота?
Так прошел мой первый день тут… Первый из ста восьмидесяти с чем-то…
От тех дней у меня осталось три сломанных ребра, два шрама на лице и долголетняя неприязнь к общению с противоположным полом.
И память, за возможность стереть которую я, быть может, если и не продала, то заложила бы кому- нибудь душу. Только вот боюсь – и история с пленницей лишнее тому доказательство, – что моя душа и так после смерти перейдет в распоряжение одного из тех темных владык, которых любят поминать во всех мирах к месту и не к месту. Если они действительно есть на свете.
Часть четвертая. СВОБОДА И СМЕРТЬ
Василий
Время за полдень. Я сидел, свесив ноги с борта, и смотрел на Роттердам. Сейчас была моя вахта.
Дмитрий, Мустафа и Секер возились в трюме. Стараясь поменьше звякать металлом, они пытались приспособить к подобию гребного винта, вырубленному из железного листа, вспомогательный движок, снятый нами с адмиральской амфибии. Файтах на камбузе чистила рыбу – единственное, чему ее удалось научить. Орминис спал. Остальные находились на берегу. Кто где…
На набережной горели – их не гасили никогда – газовые фонари, питавшиеся даровым природным газом. Таких больше не было нигде в мире. Позади поднимались заостренные черепичные крыши с замысловатыми флюгерами и несоразмерно высокими печными трубами, зеленые от мха и непрерывных дождей.
Тут, у этих дощатых пирсов, швартовались большие океанские парусники, плававшие даже в Китай и Перу. Их имена я успел выучить наизусть за этот месяц с небольшим. «Морской конь», «Красный орел», «Дочь Нептуна»… Они были гордостью роттердамцев, названия их мог без запинки повторить каждый мальчишка, их капитанов выбирали в ратуше, на них заключались пари и ставились целые состояния…
Неподалеку от нас на пристани вовсю веселились матросы. Не какие-нибудь каботажники и не рыбаки, хотя и рыбаки тут, когда улов удачный, гуляют по-королевски. Нет, настоящие моряки с тех самых кораблей Индийской и Винландской Ганз, ходившие вокруг Африки в Индию, через Атлантику и вокруг мыса Горн.
Прямо на причалах были выставлены столы со снедью и выпивкой, играли музыканты, ветер доносил женский смех – между прочим, не потаскух, а почтенных женщин, пришедших сюда вместе с мужьями, женихами и братьями…
Да, ребята здесь собрались отличные – окажись я тут в качестве хэоликийского торговца, у меня, пожалуй, потекли бы слюнки, глядя на них. Таких моряков поискать!
Пестрые одеяния, длинные черные плащи, кокетливо перекинутые через левую руку, высокие кожаные башмаки, пестрые косынки вокруг головы. В ушах массивные серьги с искрами самоцветов. На поясах у многих болтаются кривые сабли и тяжелые пистолеты, именуемые тут ручницами. Те, что были попроще, носили добротные кожаные куртки и просмоленные штаны. Мышцы на их руках и ногах друг от друга отличались несильно. Кое-кто был босиком, но у каждого обязательно имелся абордажный топор или, на худой конец, нож. Больше всего они напоминали каких-нибудь пиратов на отдыхе. Хотя – почему напоминали?
Пожалуй, немало можно было найти среди тех, кто сейчас пил за вечную дружбу, людей, сходившихся в схватках в диких ничейных водах: почему бы не прихватить отставший от своего каравана корабль и не проучить растяп?
Все они давно были своими людьми в роттердамских портовых кабаках. Кабаки эти, кстати, вполне оправдывали свое название – портовые, ибо располагались не просто в порту, а прямо на пристанях, и, сойдя на берег, изголодавшийся матрос имел возможность сразу «причаститься». И даже если кто-то был в плавании год, то по возвращении его вспомнят и нальют ему именно то, что он любит больше всего. Теперь вот кораблей было особенно много, и, чтобы насытить всю эту ораву, столы вынесли на пирсы…
И конечно, никто из гуляк не обращал внимания на скромно приткнувшуюся в углу гавани, возле кладбища кораблей, одномачтовую рыбачью шхуну, старую и дряхлую, которой вскоре впору будет отправиться на это кладбище. Она, конечно, не совсем обычно выглядела, и оснастка ее не была похожа на принятую у местных рыбаков, но что с того? Мало ли всякого плавает по морям?
На палубе появился Мустафа, присел рядом со мной на корточки.
Поглядел с плохо скрытым презрением на пляшущих пьяниц.
– Когда пойдем отбивать ханум? – спросил он вполголоса.
Мидару он именовал ханум, меня, по старой памяти, навхуд (капитан по-арабски). Остальных звал по имени, кроме Тронка, к которому обращался неизменно «эй, ты!».
– Это ведь не от нас зависит, – ответил я.
– Меня, конечно, не возьмете? – спросил он немного погодя.
– Ты же понимаешь… – Я грустно пожал плечами.
Лицо Мустафы отразило неподдельную тоску и досаду на судьбу. Ангронская отрава все-таки не обошлась без последствий. По крайней мере для одного из нас. Как-то Мустафа посреди обычного разговора внезапно посинел, исходя пеной, и рухнул на палубу, корчась в конвульсиях. С тех пор с ним это случалось один-два раза в неделю в самые неподходящие моменты. Оставалось надеяться, что это когда-нибудь пройдет, хотя, честно говоря, в таких случаях следует молиться, чтобы не стало хуже.
С момента нашего достопамятного бегства из Ангрона мы прошли семь миров, не считая того, в котором едва не поубивали друг друга и где невольно прикоснулись к великой тайне.
И вот оказались здесь.
Мир этот, пожалуй, заслуживал того, чтобы написать о нем подробно.
В данный момент, когда я сижу и смотрю на Амстердам, в этом мире идет 2004 год от Рождества Христова.
Тут изобрели огнестрельное оружие двести лет назад, а книгопечатание – сто пятьдесят. Университетов тут нет уже шесть веков – во время Великого Мора все закрыли, да так с тех пор и не озаботились вновь открыть.
Есть и крепостные, и рабы, и торговля людьми, и «право первой ночи», и еще много чего. А причина все та же – Великий Мор.
Все миры страдали то от чумы, то от холеры, то от оспы. Но на этот мир обрушилось бедствие многократно худшее. Уж не знаю как и почему, но СПИД появился тут на семь веков раньше, чем у меня дома.
Тут его именовали «лихорадкой святого Иоанна» (должно быть, с намеком на Апокалипсис), «красной немочью» либо «пятнистой смертью» – из-за красных пятен саркомы, выступающих на теле перед кончиной.
Самое начало пандемии, погубившей цивилизацию и отбросившей выживших как минимум на тысячу лет назад, остается неизвестным. Но я думаю, что СПИД, как и у нас, тихо и незаметно существовал себе где-то в африканских джунглях, истребляя зеленых мартышек да прореживая мелкие племена чернокожих охотников.
Так длилось до двенадцатого века, когда кто-то – я подозреваю, что вездесущие работорговцы – занес болезнь в Египет. Уже через тридцать лет у египетского султана некому было служить в войске, и крестоносцы легко взяли Каир. Но еще до того болезнь быстро распространилась по северу Африки и на Ближнем Востоке, попала в Иран, а оттуда – в Индию. Вместе с вернувшимися из Палестины крестоносцами и пленниками СПИД оказался в Европе, где принялся с удвоенной силой делать свое дело, что и
