Вскоре мы были на площади – город был ведь, в сущности, невелик.
Шумели торгующие, грохотали телеги на вымощенных неровным булыжником мостовых.
Ветер нес соленый йодистый дух моря, смешанный с запахами коптилен и очагов, гонял по брусчатке капустные листья и луковую шелуху.
Над высоким помостом, поднимающимся на полтора человеческих роста, возвышались два столба с перекладиной между ними. Все массивное, основательное, выкрашенное в подобающий случаю черный цвет.
Вокруг сооружения стояли, переминаясь с ноги на ногу, городские стражники числом пять человек.
Ну, с этими проблем не будет: всего-то оружия – древние алебарды да сроду не точенные сабли.
Несмотря на то, что до заявленной казни было еще часа два, праздношатающаяся публика уже наличествовала.
Были тут и состоятельные горожане в длинных кафтанах из черной саржи, молодые, попугайски одетые щеголи в красных башмаках с серебряными пряжками, женщины всех сословий – от леди до нищенок, – явившиеся посмотреть, как лишат жизни существ их пола, и моряки, истосковавшиеся в море по развлечениям.
Люди всегда заранее собирались посмотреть на казнь, на особо знаменитых преступников – даже приезжали из других городов.
В толпе сновали продавцы – разносчики жаренных в масле сладких пирожков и ватрушек с соленой рыбой, несколько человек привезли на ручных тележках бочки с пивом.
Вертящийся тут же чиновник ратуши – тощая канцелярская крыса (в самом деле слегка напоминавший этого грызуна) в сером кафтане с вытертыми манжетами и тусклой оловянной бляхой – знаком низшего чина в их иерархии – тем временем продавал за несколько медных монет листки с именами приговоренных и кратким описанием преступления, за которое их присудили к смерти.
Собственно, это была брошюрка из четырех листов. Такие листочки здешний народ хранил много лет, и даже, бывало, ими украшали стены своих жилищ.
На первой странице была тиснута грубая гравюра, изображавшая весы правосудия, смерть с косой, песочные часы и уродливую старую каргу – ведьму, символизирующую, надо полагать, то, что преступление имеет (по местным представлениям) некое касательство к колдовству и нечистой силе.
Лаконичный текст, набранный готикой, гласил:
«Таисия, вдова, двадцати двух лет, и Мария, также именующая себя Мидарой, девица, двадцати шести лет (о, эта извечная склонность женщин преуменьшать свой возраст!), иностранки, неопровержимо уличены в содомском блуде.
Посему Высокий суд Вольного Ганзейского города Роттердама, сообразуясь с законами божескими и светскими, постановил назначить им наказание – повешение на веревке за шею, доколе не умрут. Да смилуется Господь над их душами и простит их, как прощаем мы их, хотя и карая».
В другой обстановке эта архаичная формулировка могла бы вызвать у меня усмешку.
Народу пришло много – почтенных бюргеров давно не развлекали казнями. К назначенному часу тут собралось четыре или пять тысяч человек.
Аккуратно и осторожно мы продвинулись почти к самой виселице. На нас никто не обратил внимания. Стоят себе какие-то иноземцы, грызут вяленую рыбку, ждут, когда начнется представление…
В ожидании я прислушивался к разговорам.
Неподалеку от меня упитанный торговец хвалил баварские порядки – там почти не казнят, а все больше отправляют в рудники на вечную каторгу. Моряк в заляпанной смолой кожанке вспоминал, как в позапрошлом году в Лондоне на его глазах палач ухитрился промахнуться, лишь слегка оцарапав топором шею приговоренного.
Вот толпа восхищенно зашумела – на помост (чуть не сказал – на сцену) поднялся высокий и худой человек в черно-красном обтягивающем одеянии и красной маске. Местная знаменитость – мастер Альберт Грот. За ним семенил подручный в таком же одеянии, только серого цвета. Да, сегодня вы останетесь без работы, ребята. Мелькнула мысль – не положить ли и их заодно под шумок? Но тут же одернул себя: кто я такой, чтобы восстанавливать тут справедливость?
Засмотревшись, я случайно толкнул упитанную кумушку, и она злобно покосилась на меня.
– Чего пихаешься – смотри сам и дай посмотреть другим.
Колокол собора Святого Николауса пробил двенадцать, и спустя короткое время со стороны Канатной улицы донесся перестук множества копыт. Разговоры в толпе сразу притихли.
Сердце мое сжалось в ожидании.
Вот, наконец, на площадь выехала запряженная четверкой лошадей цугом тюремная колымага. Лошади, как я отметил, не самые молодые и резвые. На каждой была белая попона с лазоревым крестом.
Еще спустя несколько секунд я разглядел стоявших на повозке наших спутниц.
Головы их были не покрыты – обычно смертницам полагался чепец, но это лишь достойным женщинам, а не поганым развратницам. Волосы – коротко обрезаны, чтобы не мешали палачу, когда тот станет надевать петлю на шею.
Они обе были в одинаковых длинных рубахах грубого полотна с капюшонами. После казни эти одеяния должны были обратиться в саваны, чтобы божедомам не тратить время и силы на переодевание мертвых тел.
Руки и ноги были скованы, а кандальные цепи были обмотаны вокруг брусьев ограждения и скреплены пудовым замком.
На повозке стояли три стражника и какой-то тип в монашеской рясе. Еще полдюжины гарцевали вокруг телеги, зорко следя – на всякий случай, – не попытается ли кто напасть на кортеж. Остальные шли пешком, оттесняя толпу с пути.
Стражи обступили телегу «коробочкой», держа ружья наизготовку.
То есть это они думают, что наизготовку, но, чтобы привести здешнюю аркебузу в боевое положение, требуется еще секунд пять-десять, как минимум. На них были блестящие на солнце толедские стальные нагрудники с пластинчатой тяжелой юбочкой, закрывавшей ноги почти до колен. Да, из местной хлопушки такой доспех мудрено пробить, тем более что порох тут делать как следует так и не научились: просто смешивали серу, уголь и селитру, безо всяких там ухищрений вроде варки и зернения.
Повозка приблизилась, замедлив ход. Вот она проезжает мимо меня…
В следующий миг я обнаружил нечто такое, что переполнило мою душу искренней радостью. На груди Мидары болталось Застывшее Пламя.
Ингольф запустил руку под плащ, что-то поправил. Я знал, что под мышкой у скандинава висит боевой топор.
Автомат тоже был при нем: завернутый в тряпье, он лежал в плетеном коробе, висевшем у него через плечо.
Стоявший шагах в пятнадцати от скандинава Рихард держал руки за полой кафтана, словно бы они озябли. Сегодняшним утром я не без колебаний отдал Рихарду один из двух имевшихся револьверов, показав, как с ним обращаться. Он повертел невиданное оружие так и эдак, внимательно посмотрел на меня и молча сунул его за пазуху.
Я напряженно смотрел то на князя, то на повозку.
Вот Дмитрий вытащил из кармана красный платок и, когда кортеж поравнялся с ним, резко взмахнул им, одновременно выхватывая пистолет.
Первые выстрелы – и клячи, везущие тюремную повозку, падают на мостовую.
Разлетается в стороны ветошь, а в руках Ингольфа уже плюется огнем автомат.
Почти одновременно Орминис хлестнул очередью по сопровождавшим телегу кавалеристам.
Толпа истошно заорала и завизжала, я рванул кольцо дымовой гранаты и швырнул зашипевший пузатый цилиндрик в самую гущу народа. Через секунду там с тихим хлопком возникло черное облако. Но еще до того все мы слитно, как одно многорукое и многоногое существо, ринулись вперед.
С треском сталкивались повозки, возницы которых не сумели удержать напуганных стрельбой, криками и дымом лошадей. Серебристой грудой из кузова одной из опрокинувшихся фур вывалилась на брусчатку свежая рыба, на которой поскользнулся бегущий к нам квартальный стражник, минуту назад мирно собиравший дань с торговок.
