туалетную комнату, предоставленную хозяйкой дома в пользование дамам, ополоснула руки и лицо тепловатой тошнотворной жидкостью, заново припудрилась, подкрасила губы и щеки. Хотя солнце уже зашло, неизвестно, насколько растянется вечер.
В гостиной я выпила еще глоток теплого вина, но от его вкуса меня чуть не вывернуло.
По комнатам снова замелькали стайки оживленных гостей. Вошла Сидо и поманила меня к себе. Ее позолоченная рука изогнулась, словно шея лебедя над водой.
— Какая скука, — сказала она, — пойдемте-ка прочь. Оберис не сопровождал ее. Никого из столпов законности и порядка в этом доме не было.
— Сидо… неужели вы уже покидаете нас?
Но едва она сделала шаг к дверям, как все прочие гости метнулись следом.
Мы хлынули толпой на улицу, нас приветствовали прохожие, а некоторые из них указывали друг другу на серебристую женщину, на ее сбегающие по плечам черные волосы.
Теперь, с приходом темноты, жара казалась еще удушливей Загорались уличные фонари, и в еженощном стремлении к самоистреблению к ним тучами слетались мотыльки. Я не разглядела ни одной звезды. Воздух так загустел, что стало невозможно вдохнуть его. Вероятно, лишь это и заставляло меня просыпаться снова и снова, лежа в постели, задыхаясь и хрипя парализованными легкими, когда сон отбрасывал меня прочь, будто я ударялась о стену пропасти? Похожий на сироп ночной воздух…
Две черные лошади рысили по бульвару. То там, то здесь — лица людей, разглядывающих ее блистательный экипаж с гербами Обериса, и вот уже взметнулась чья-то рука, раздался возглас: «Китэ! Китэ!» И вдруг вся улица разразилась криком — а затем снова жаркая тишина, лишь скрип колес да цоканье копыт.
— Это ожидание — проговорила Сидо, разметая перьями веера ночную тьму перед лицом — взмах, другой — и вот наконец проступили, обернувшись бриллиантами, звезды.
Широкую улицу перед зданием суда, в которую мы свернули, плотно забила толпа. Экипаж продвигался с трудом, очень медленно. Мы объехали вокруг квартала, в котором все здания от кровли до фундамента ярко освещали фонари, и оказались на площади за зданием суда. Обычно она выглядела сонной — тенистые деревья, фонтан, а в дальней части скромный храм неведомому божеству. Сегодня ее битком заполнили экипажи. Туда же въехали и мы; теперь ничто на свете не может вызволить нас из толчеи.
— Ох, чем дальше, тем хуже, — сказала Сидо. — От этой жары мы свалимся в обморок. — Она открыла дверцу, ступила на подножку и замерла, словно путеводная звезда, окидывая взглядом округу. Но в народе ее тут же признали. Обращаясь к многослойной толпе, она произнесла повелительным тоном:
— Какие новости?
Это первый залп. Вот-вот произойдет событие, которого все ожидают, и слова Сидо — тому подтверждение. Кто-то крикнул ей:
— Уж если вы не знаете, госпожа, то нам об этом и подавно неизвестно.
Люди добродушно рассмеялись, она им нравилась, потому что приходилась женой одному из предводителей и любовницей другому, и ни для кого это не являлось тайной.
Сидо снова забралась в экипаж.
— До чего же они дерзкие, — сказала она.
Но спокойствие ее не нарушилось. Почти всегда ее реакция казалась поверхностной, а подлинная, весьма целеустремленная жизнь протекала где-то далеко в глубине, как у ящерицы.
Разумеется, я почти ни о чем не знала, все мои представления основывались на том, что мельком прозвучало в оброненных гостями Сидо фразах, на лихорадочном состоянии и вулканическом запахе города, .
Сквозь открытую дверь в экипаж проникало тяжелое дыхание лавообразного воздуха, слышался рокот толпы да порой голоса людей, перекликавшихся друг с другом, сидя по каретам. Пару раз к нам заглянули какие-то господа, желавшие поприветствовать Сидо. Казалось, все пребывают в неизвестности. А запах обитателей Эбондиса по силе не уступал жаре. Аромат помады и духов, который распространяли вокруг себя состоятельные люди, смешивался с чудовищной гнилостной вонью бедноты, еще с полудня теснившейся вокруг здания суда. Пахло и едой, которую продавали уличные торговцы: засахаренными яблоками, луком и сыром, запеченными на шампуре. Мне стало очень плохо и очень спокойно. Уже более месяца я прожила в состоянии такой подавленности, так что в дальнейшем ничего, кроме несчастии, не ожидала. Все прочее перестало существовать. Камни все валились и валились на меня, а я приветливо встречала их появление.
Внезапно все вокруг содрогнулось, прокатился жуткий рокот, и лошади испугались, а пол в карете затрясся. Закричали женщины. Послышался второй громовой раскат, за ним третий. Толпа взревела.
— Пушки крепости, — проговорила Сидо и проворным движением выскользнула обратно на подножку. По небу рассыпались сверкающие брызги, на их фоне проступили очертания ее профиля, выдающегося вперед, как у змеи. Кто-то запустил с крыши ракеты фейерверка.
Они служат сигналом, эти залпы, вырвавшиеся из жерл старых усталых пушек, установленных на огневой позиции — на холме в полумиле от города. На их ремонт ушла не одна неделя. Говорят, из них ни разу не стреляли со времен последней стычки с Восточной Монархией, случившейся пятьдесят лет тому назад.
Толпа ревела, выкрикивая название острова и имена разных людей, но постепенно они были вытеснены одним-единственным — Зулас Ретка.
— Сейчас он выйдет к ним, — сказала Сидо. И, повернувшись к кучеру, добавила: — Помогите мне взобраться на козлы. Я постою на крыше.
Вся караульная служба Эбондиса, все влиятельные люди перешли на сторону Ретки, он превратился как бы в наконечник копья. Губернатора, трусливо прятавшегося в особняке на другом конце острова, известили об этом.
Извиваясь, Сидо заползла наверх, карета почти не шелохнулась. Толпа приветствовала ее возгласами, смелость и оригинальность Сидо вызвали одобрение. А я осталась сидеть у окна, распахнув его без всякой цели; не сделать этого значило бы пойти наперекор этой вселенной, этому грохоту и фейерверку, взволнованному, дерзновенному, исходящему криком миру, этой полной драматизма, разрывающей цепи, открыто заявившей о себе вселенной, в которую превратилась площадь за зданием суда в Эбондисе.
Я ничего не чувствовала, кроме спазмов тошноты. Если я упаду сейчас в обморок, никто меня не осудит, люди решат, что тому виной накал страстей.
Неясное воспоминание вихрем пронеслось у меня перед глазами. Другая площадь, и толпа, и женщины, стоящие на крышах экипажей, их перья и бокалы с вином — мой город, пророчащий кронианцам поражение, его конвульсии блаженства в предчувствии войны. Ничего не изменилось. Все то же колесо, и бесконечно его вращение, и путь среди камней и пожаров. Война, захват земель, мятеж, бегство, смерть и гибель любви.
Известно ли в горах о том, что происходит в этот самый момент? Да, наверняка. Армия борцов за освобождение Китэ, проходящих обучение, командиры в крепостях среди орлиных высот. Сможет ли он услышать грохот залпов с такого расстояния?
На третьем этаже распахнулись створки высоких балконных дверей. Члены судейской коллегии и городского совета показались на балконе. Я заметила Обериса; судя по его виду, от предчувствий у него расстроилось пищеварение. Затем из дверей вышел Ретка — будто факел в желтой шелковой блузе, без камзола по случаю жары; он раскрыл объятия, словно желая заключить в них всю толпу. В ответ в воздух взметнулись руки, полетели цветы, люди приподымали напуганных, таращивших глаза детей, чтобы те смогли все увидеть; загремели крики. Когда первая волна шума пошла на спад, я услышала, как на башнях шести храмов звонят колокола. Ретка заговорил, без труда перекрывая голосом их гул:
— Жители Эбондиса, сегодня впервые за три столетия вы можете назвать себя гражданами Китэ.
Этот голос гремел, как медный лист, тот самый, что применяют в театре для создания зловещего эффекта. Однако здесь он оказал совсем иное воздействие Его мощное звучание вызвало в толпе еще более громкий отклик. Экипаж от криков снова заходил ходуном.
Мановением руки Ретка приостановил взметнувшийся в воздух гомон, подождал, пока тот не осядет, и наконец воцарилось потрясающее безмолвие, заполненное звоном колоколов.
— Существует ряд идей, — сказал Ретка, обращаясь ко всем нам, — о которых нам часто доводилось
