Может, мне стоило присоединиться к ним? По всей видимости, я тоже предала родину и монарха, повинуясь великой непобедимой страсти. Но нет. Я просто шлюха, возжелавшая прорваться наверх. Мне не может быть прощения.
Через некоторое время, как я того и ожидала, экипаж тряхнуло, и он остановился. В окне показались кронианские офицеры.
Не оборачиваясь, я склонила голову над книгой, которой не видела. Он здесь. Вот-вот я услышу запавший в память голос. И услышала.
— Тебе удобно, голубка моя?
Тень высокомерия промелькнула в ее голосе.
— Я не бедствую, сударь.
— И девчонка с тобой, как я вижу, — рассмеялся он.
Я почувствовала, как она вся ощетинилась, как выставила в мою сторону колючки.
— Итак, — сказал он, — я хочу услышать твой ответ.
— Да. По вашему приказу. Она здесь. Со мной.
— Запах гуталина и грязной воды наверняка неприятен, — сказал он. — Приношу свои извинения. Но не могли же мы бросить ее в снегу, чтобы простая солдатня ее затоптала?
— О, почему бы и нет, — сказала она.
— Девушка, — проговорил он затем, — эй, пучеглазая, утеха Гурца, ты не хочешь поблагодарить меня?
Мощный пышный шорох пронесся по наполненному женщинами экипажу.
Не стану глядеть на него. Нет, ни за что.
Женщина, сидевшая ко мне ближе всех, шлепнула меня крышкой от коробочки с цукатами.
— Тритарк обращается к тебе.
— Она плохо воспитана, — сказал Драхрис. Он опять засмеялся. — Мне уже известно об этом. — Ледяной луч, выпущенный светловолосой женщиной, метнулся ко мне. Тритарк проговорил: — Что ж, любимая, мы с солдатами отправляемся бить чавро. Мне очень жаль.
Я услышала, как они обнимаются через окошко. Она умоляла его беречь себя.
— Что, что ты говоришь? — переспросил он.
Она сказала, не скрываясь ни от кого из нас, что умрет, если он получит хоть одну царапину.
— Да, — сказал он, — я прослежу, чтобы именно так и случилось. — Он опять захохотал и скрылся из виду.
Когда экипаж снова тронулся в путь, что-то скользнуло у меня под корсажем; я удивилась. Но это был всего лишь никчемный амулет, который дала мне Джильза.
Меня затошнило с такой силой, что, казалось, мне наверняка придется просить еще раз остановить экипаж или перегнуться через окно, чтобы меня вывернуло на глазах у шагающих солдат, а женщины вопьются мне в спину колючими глазами. Но тошнота унялась, осталось лишь не менее отвратительное желание расплакаться, слезы то подкатывали к глазам, то отступали, и наконец две-три капли, выскользнув из-под век, скатились на страницу книги; полагаю, этого никто не заметил.
Той ночью я попросила Гурца подыскать мне для дальнейшего путешествия какой-нибудь фургон или повозку.
Он возмутился. С тех пор как выпал снег, он с каждым днем становился все вспыльчивей; он не мог не чувствовать собственного бессилия, события зажали его в тиски, и все мы вызывали в нем раздражение.
— Как можно оскорбить отказом этих великодушных дам, — вопрошал он, — моих же соотечественниц, отрекшихся от унаследованного при рождении из верности любимым. (Он тоже не отнес меня к числу облаченных в доспехи самоотверженности.)
Я сказала, что дамы унижают меня. Я не посмела сказать большего.
Он возразил на это, говоря, будто аристократам присуща подобная манера поведения. Я молода и ниже их по происхождению. Не стоит рассчитывать, что меня примут как свою. Похоже, его взбесило, что я вынудила его заговорить об этом вслух и, хуже всего, признать это.
Во время перепалки Мельм поднес нам обугленные косточки дичи и какие-то жидковатые овощи. Руки у него сильно пострадали от холода, три пальца оказались в бинтах, но все же он так и светился довольством, хоть и не видел той, к кому обращался хозяин. (Никто не поминал ни о гадалке, ни об исчезнувших припасах. Я подумала, что тут кроется что-то подозрительное, не иначе.)
Кир Гурц беспокойно метался по сложенной из одеял постели. С того времени, как лег снег, он перестал находить применение моему телу. Каждый из нас терзался собственными заботами, и я не понимаю, как нам удалось заснуть, но по прошествии некоторого времени это произошло. Один раз я проснулась и услышала, как он громко храпит, чего почти никогда не случалось в черном доме. Он похудел на зимней диете отступающих войск. Глаза его покраснели, взгляд погрустнел.
Если я не хочу лишиться его покровительства, мне необходимо уберечь его от Драхриса. Однако я начала в недоумении задаваться вопросом: как же я позволила ему увезти меня из города? Неужели я не могла убежать и спрятаться? Мне не к кому было обратиться, это верно, и все же с помощью документов, которые передала мне Илайива, я, наверное, сумела бы доказать, что теперь этот дом принадлежит мне. Неужели это показалось мне таким затруднительным и невыполнимым делом? И я допустила, чтобы посторонние люди увезли меня в чужую империю, где живут мои враги, сочтя подобную перспективу менее дикой?
На следующее утро мой тюремщик Мельм явился, чтобы опять препроводить меня к экипажу принцессы Драхриса.
Я отправилась было с ним, но остановилась среди белого мира и разбросанных по нему людей и чахлых огней — там, где рубили на мясо зарезанную лошадь.
Он не видел меня.
— Давай же, идем, — сказал он.
— Не пойду, — сказала я. Безумный мятежный порыв подхлестнул меня. — Найдите мне место в телеге.
— Места нет, — сказал он, разговор с кем-то несуществующим явно пришелся ему не по вкусу.
— Значит, я пойду пешком.
— Ты замерзнешь. — Он сплюнул.
— Уж лучше замерзнуть, чем сидеть с… сидеть в этом экипаже.
Он упорно не смотрел на меня.
— Должно быть, у тебя имеются свои соображения на этот счет, — тем не менее ядовито заметил он. — Ну и мерзни, маленькая шлюха.
И на этом он оставил меня. Никогда еще не выказывал он своей злобной ненависти так явно. Казалось, разбилось все, что еще осталось на свете.
Итак, я отправилась пешком.
Откуда мне было знать, может, этот поход окажется испытанием на стойкость, и в сравнении с другим вариантом он казался предпочтительнее. На самом деле, стоило однажды сделать выбор, как вопрос об иной возможности — об экипаже — отпал сам собой. И все же, идти пешком…
Вначале я заняла место среди фургонов с багажом и офицерских походных кухонь, которые тоже отправились в дорогу. Белый волнистый путь простерся перед нами; вдалеке, в нескольких милях от нас, к нему подступали леса с огромными заснеженными соснами. Ветер стих; если бы этого не случилось, мне вряд ли удалось бы отправиться пешком. Потому что ветер наносил раны, как клинок. Он мог ослепить и убить. Я видела, как он вершит свое дело.
Повсюду вдоль дороги все еще сидели возле одиноких вялых костров люди, остановившиеся на привал. Полосы запекшейся крови испещрили снег: похоже, на заре было принято решение забить всех лошадей. Зрелище это не затрагивало меня, если только я случайно не натыкалась на мертвую голову. Такое произошло лишь дважды; первый раз я чуть не рухнула на землю, а на второй — меня охватил жуткий приступ рыданий. Но я продолжала ковылять дальше, и вскоре когти холода снова привели меня в чувство, и я вспомнила о своем положении.
Когда вереница повозок с багажом намного опередила меня, а дорога стала гладкой и скользкой как
