• несколько нитей жемчуга размером с градину, которые, казалось, вот-вот задушат ее;
• склеившиеся накладные ресницы;
• яркие, как у клоуна, пятна румян, что само по себе вульгарно; кроме того, румяна были с блеском, что, по негласным правилам, уместно только для вечерних приемов;
• чулки отсутствовали (комментарии излишни);
• босоножки на ремешках. В Техасе, конечно, в начале марта теплее, чем где бы то ни было, но босоножки носят летом и в конце весны. Единственное исключение из этого правила – сатиновые, с закрытым носком вечерние босоножки, которые надеваются под самое классическое вечернее платье. Мало того, босоножки были белые. Неужели есть еще на свете простофили, которые не знают, что белое носят только между Пасхой и первым мая? Для этого правила нет и не может быть никаких исключений. Это один из неписаных законов в Техасе, одобренный и принятый в Лиге, за нарушение которого вам грозит отказ с первого взгляда.
– Э-э-э... ты выглядишь, как... как всегда, – я с воодушевлением, которого совсем не чувствовала.
Никки лучезарно улыбнулась и покружилась передо мной:
– Знаешь, нелегко было придумать ослепительный наряд с бантами и жемчугом, но мне это удалось, представляешь?
Непросто переводить прямую речь в косвенную, когда кто-то задает вам прямые вопросы, даже если это всего лишь «представляешь?» – вопрос, который вполне можно проигнорировать как риторический. У меня появилось очень сильное желание сказать, что я в действительности думаю о ее платье, – что она похожа на торт на столе девочки из южного Уиллоу-Крика в день ее пятнадцатилетия. Но возобладала годами выработанная манера светского поведения, и я, подавив первоначальный импульс (моя мать могла бы мной гордиться), сказала:
– С трудом.
– То-то! – Никки провела руками по банту. – Я прошла долгий путь с тех пор, как мама одевала меня в обноски из секонд-хэнда.
Я начала было расспрашивать о ее матери, но остановилась, так как на самом деле не хотела ничего знать. Я видела Марлен Бишоп всего пару раз. Однажды, когда мне было десять лет, я заехала к Бишопам домой, наш водитель провез меня по грязным дорогам на парковку с обшарпанными трейлерами в бедном районе Уиллоу-Крика. Увидев место, где жила Никки, я была ошеломлена. Наш скот жил в лучших условиях, чем Никки.
Уже тогда я была очень осторожна и попросила Радо высадить меня за квартал от дома и подождать в придорожном магазинчике, а не перед домом Никки, как настаивала моя мать. Когда он отказался, клянясь, что хозяйка сдерет с него шкуру еще до захода солнца, если он поступит так, как я просила, я лишь улыбнулась своей фирменной улыбкой и невинно упомянула пинту виски, которую он хранил в бардачке и о которой вряд ли будет рад узнать мой отец.
Он высадил меня у магазина, и это оказалось очень кстати.
Меня встретили не слишком любезно. Марлен Бишоп не было до меня никакого дела (она явно была воспитана в иных традициях, нежели моя мама, которая считала, что это мать решает, чем занять ребенка, а не наоборот), и она отправила меня восвояси вниз по шаткой деревянной лестнице.
Никки догнала меня и стала извиняться, объясняя, что у нее нет отца, который бы помогал маме, отчего она вечно уставшая и раздраженная, и... Но я продолжала идти. Я была в таком смятении от всего увиденного, что забыла о том, что Радо ждал меня в большом черном «кадиллаке». Когда мы подошли к парковке, где стоял Радо, картинно прислонившись к авто, Никки лишь взглянула на машину и человека в водительской фуражке, а потом повернулась и побежала прочь так быстро, как только могла, и ее колени подбрасывали вверх подол мятого грязного платья.
На следующей неделе в школе мы ни словом об этом не обмолвились. Но легкость, с которой она общалась со мной и даже с Пилар, исчезла.
Войдя во дворец Граутов, даже несмотря на немыслимый туалет Ники, я почувствовала облегчение, увидев дворецкого во фраке и белых перчатках, и испытала почти экстаз при виде двух горничных, одетых в черные форменные платья и белые фартуки, с аккуратно собранными в узел волосами. Место действия выглядело идеально, даже при том, что Никки никак сюда не вписывалась.
Выйдя из гостиной, мы прошли в выложенную белой плиткой приемную, где на сервизе в стиле Людовика XIV были красиво разложены сандвичи с огурцом, печенье (я предпочла не заметить букву «Г», кичливо выведенную на каждом) и стоял серебряный кофейник. Кофейные чашечки и блюдца из китайского костяного фарфора были расставлены с идеальной тщательностью.
Ложкой дегтя оказалась прекрасная серебряная чаша для пунша, наполненная обязательным для Техаса сладким чаем со льдом; на поверхности плавали листики мяты. Серебряный половник и хрустальные с гравировкой (а не фарфоровые) чашки и блюдца стояли рядом.
Я хорошо помню свое серебро и с первого взгляда поняла, что Никки Граут подала чай в большой барочной чаше от Уолласа.
Подготовка будущих леди в Техасе начиналась с малых лет. Они учились правильно ходить, говорить, сидеть, затем переходили к танцам и этикету. Им рассказывали все о письменных принадлежностях, постельном белье, а главное – о фарфоре и серебре. В настоящих хороших семьях было серебро, которое передавалось по наследству. Но если никто еще не умер и фамильное серебро все еще находится в пользовании старшего поколения, можно купить сервиз, такой, который хорошо сочетался бы с тем, что однажды перейдет по наследству.
«Франциск Первый» от Рида и Бартона был одним из самых популярных сервизов, его витиеватый орнамент из фруктов и листьев, выдавал леди с высокими амбициями. В Техасе каждой девочке объясняли, что «Франциска Первого» никогда не следует ставить вместе с «Шантийи» от Горхэма, миленький узор которого рядом будет смотреться простоватым. И каждая из нас четко усвоила, что «Страсбург» Горхэма ни в коем случае не должен оказаться рядом с его же «Лютиком». Даже названия не сочетались между собой.
Были и другие сервизы, и я все их знала, но в тот момент меня волновало лишь то, что Никки подавала чай на одном из лучших серебряных сервизов. Более того, он был из чистого серебра, а не посеребренный. Будь он посеребренный, условия игры были бы нарушены.
