кому-кому, а мне известно
раздавленные поколения
там, где исконно духу тесно.
Но ангел - хлоп крылом досадливо: 'Я совершенно не об этом. Мне думалось, что ты догадлива, коль быть пытаешься поэтом.
Не слушай ум, отринь условности,
забудь совсем про эту ветку.
В окно бьет дождь, но ровной ровности
паук вытягивает сетку.
Не плачь о хрупкости и робости, о том, с чем ты вчера не сдюжила. Стекло мокро, но ровной ровности паук вывязывает кружево.
Оставь сокрытое из скромности,
раздавленное, искореженное.
Дождь льет ливмя, но ровной ровности
плетет паук свое мереживо.
Безнадежность.
Дождь идет.
Даже он с грустью схож. Не найдет
тот, чей взгляд - словно сталь. Ночь кудрей волшебных, чернозвездный лик
слишком далеко. Не найдет
тот, чей луч - словно нож. Шепчет сад.
В гнездах там спит печаль. У любви из первых - лучший ученик
слишком далеко.
x x x
Порог. Зеленый ветер в ноги, и молит так влекуще: 'Будь со мной! Я посещал далеких гор отроги, летя за опоздавшею весной. Я море перемешивал в ладонях, я птиц губил о стекла маяка, я сеял семена и на балконах терзал белье за чистые бока... Да будет сладкой флейта милых губ!' Я отвечала - 'Ветер мне не люб'.
x x x
Лучник, ты точил стрелу усердно. Так она качается у сердца, что врастет в него корнями, то ли вскорости обуглится от боли.
Мне ни сленг, ни хинди не помогут
объяснить все то, что я подолгу
выражаю ночью бредом дыма.
В качестве мишени - я любима.
Можно бы не счесть стрелу своею, но сама придумала затею: пробираться к центру полигона и искать стрелы почти влюбленно.
Раньше б знать, что это нестерпимо:
как недетской жаждою томима,
раскрываю детские объятья
двум моим пригрезившимся братьям.
Я стрелу носила, как ребенка. Острием написанное - тонко, и четыре грани оперенья напевали мне стихотворенье.
Где же лучник? Тот же, но с винтовкой.
Он привычно взял на изготовку,
испугавшись взгляда или слова,
в ту же точку выстрел кинул снова.
Небо потемнело слишком рано. Я переживу и эту рану без упрека, горести и страха. Но стрелок разжалован в монаха.
x x x
Карта сердца. Холмы и равнины. Те, что в этом рельефе повинны, не составят моей половины, удостоившись, разве, трех строк.
Но на самом возвышенном пике, в восхищенном победою крике, в истощенном дорогою лике отражается твой альпеншток.
x x x
Нет смысла искать в перепутьях ветвей какого-то смысла. Там есть воробей, фонарь с концентрическим светом, лист-аскет, не помнящий лета. Там сморщенный праздничный шарик и лист, как горелый сухарик. Кривая причудливо ветка и лист, как павлинья эгретка.
x x x
Он меток был, но сотни стрел его стрелу встречали на лету. Он убегал, почти летел под злобный крик 'Ату его, ату!' Беглец упал под лай собак, смирясь с судьбой, как загнанный олень. Его могилой стал овраг, и равнодушно занимался день.
x x x
Огромный город. Я - часть,
частично невидимей многих.
Здесь можно взлететь и упасть,
и снова подняться на ноги.
Песчинка из мелких песчин свой голос едва ли услышу, с пустыней один на один карабкаюсь выше и выше.
А время толпою течет
в воронку часов. Разминулись.
Кто колбы с песком повернет,
чтоб снова песчинки столкнулись?
Как случай такой рассчитать? В песочных часах - миллионы туда и обратно опять струятся песком раскаленным.
Устало упали на дно
и новою жизнью - в стремнину.
Быть может, свиданье дано,
а ты не узнал, мимо, минул...
Я в узкое горло стекла рванусь, замирая в паденье, полет... и устало легла. Терпенье, терпенье, терпенье.
Возможно, что в тысячный раз
часы станут вниз пустотою.
Чьей прихотью слаженно нас
над пропастью стиснет толпою?
Ты так удален от меня! Нас в стороны тянет упруго. Чуть слышно о стенки звеня, песчинки шлифуют друг друга.
Разбив суматоху часов,
не буду частичкою глупой,
стряхну этот пыльный песок,
чуть видимый даже под лупой.
Пусть даже и через года. Тогда, предвкусив перемены, мы встретимся. Верю, что - да. Мы все-таки одновременны.
x x x
Когда об этом мне случалось прочесть, услышать, то сначала я лишь презрительно смеялась, затем презрительно скучала.
Когда со мной случилось это, я сто вигилий написала. Жаль, ни один не стал поэтом из тех, кого в любви бросала.
Змея.
Подними мой узор и скажи я теперь некрасива? Ты не ждал новой встречи, но я, как и прежде - жива. Вот и дрогнул твой взор - ты узнал, и незримая сила облекла наши речи в безмолвье. А мысли - в слова.
x x x
Я отопру окно навстречу ветру, и в сумерках, как бабочки к огню, слетятся: белый стих, терцины, тетры, я только прозу властно прогоню.
Верлибры будут нимбом надо мною,
как лавровый венок из мотыльков.
И будут, осязаемы рукою,
приколоты в тетрадь черновиков.
Я до утра останусь ждать сонета хоть знаю наперед - не навестит. Ракетой вспыхнет хокку - на три цвета. И вновь я жду, ресницы опустив.
А может, жалко съежившись в кровати,
не допишу усталою рукой,
и не окончив строчки, буду рвать их,
не обретя в бессоннице покой.
x x x
Ты глядишь на меня, Словно водишь глазами по строчкам. Ты читаешь меня, Как предисловие к сказке. Ты следишь, как корректор, Мои запятые и точки. Как художник, Перебираешь эскизы ко мне.
x x x
Облик, осколок, обман. Вглядись в чужие лица. Выбрал каждый родиться в какой из неназванных стран?
Образ, обломок, пусть ложь собственно, ваше ли дело, что мое сердце задело звезда, поцелуй или нож?
x x x
Мне больно. Дай руку... вот так. Я слышу сочувствие тела, и первый шифрованный знак уже разгадать я посмела. Мне лучше. Останься. Будь здесь. Я слышу предчувствие тела, и тайная, сладкая весть пронзила, вспугнула, согрела.
Взгляд, запретивший слова.
Кто так руки сковал?
Кто так спеша целовал,
был так печален сперва?
Прозренье идет по пятам. Первейшее превоплощенье. Я все еще мысленно там на грани блаженства и мщенья. Древнее мистерий и сцен, всех масок и кукол ведомых, паденье с обрыва вдоль стен, сухих колосков переломы.
Я не хочу говорить.
Словно мы два янтаря,
сопритяженьем горя,
нанизаны рядом на нить.
От Попугая.
Вот - графоманство, что приходит, когда обрубок языка сакральным, невозможным сводит, и судорога глубока.
Враждебны архаизмов монстры,
но небо пучит новых слов
отсутствие. Пером безостым
запечатленных - нет стихов.
Вот - блажь, что непреодолима иначе, чем залезть в петлю иль
