— Нет.
Ни с того ни с сего Сидди столкнула куклу с колен и уставилась в пол.
— Великий человек, — проговорила она. — Такой искушенный и знающий. Такой умный...
Парл Дро, хромая, двинулся в двери. Сидди бросила ему в спину:
— Чтоб тебе встретился кто-нибудь, кто...
— Не пачкай язык грязными словами, смысла которых все равно не знаешь, — перебил он. — Это ничего не изменит. Ни для тебя, ни для меня.
Она подождала, пока он дойдет до дверей, и тогда негромко окликнула его:
— Ты когда-нибудь задумывался, сколько людей ненавидят тебя? Сколько людей желают тебе болеть, страдать, и впадать в отчаяние?
Разве ты не чувствуешь проклятий у себя за спиной, не чувствуешь, как они пожирают тебя заживо, Парл Дро?
Он стал спускаться по лестнице. Ему было слегка любопытно, окликнет ли она его снова. Похоже было, что да.
Однако Сидди выжидала, пока он не спустился во двор. У мертвого фигового дерева Дро ненадолго замер. Как и прошлой ночью, свет звезд отражался в колодце, и точно так же вокруг воды пульсировала неуловимая потусторонняя аура. И эту ауру усиливал голос девушки, доносящийся из башни. Слова падали вокруг него, как гнилые плоды. Ее запас грязных ругательств оказался больше, чем можно было ожидать. Она говорила, пока он не дошел до ворот, но хотя голос ее звучал негромко, Дро слышал каждое слово.
Миаль Лемьяль, должно быть, давно удрал, теряя башмаки, либо исключительно умело спрятался, потому что ни во дворе, ни за воротами его не было видно.
Дро вернулся на дорогу и двинулся на восток.
Деревня в полумиле от покосившегося дома показалась ему незнакомой и словно съежившейся. На этот раз она обратилась к Дро глухим и негостеприимным фасадом, поскольку этой ночью он не собирался здесь останавливаться.
Миаль Лемьяль и вправду покинул место событий в своей непредсказуемой манере. Его чувство запредельного было не хуже, чем у любого охотника за призраками, хотя менестрель не смог бы описать свои ощущения сколько-нибудь внятно, и решительно не стремился вступать в противоборство с неупокоенными.
Однако приключения такого рода не утратили для него некой болезненной притягательности даже после всего случившегося. Он вообще часто бросался сломя голову в ту сторону, которая больше всего пугала. Менестрель ненавидел эту свою привычку, но никак не мог от нее избавиться.
Вот и Парл Дро обладал в его глазах этой пугающей притягательностью. Вдобавок Миаль вбил себе в голову, что Убийца Призраков — ключ к его блестящему плану попасть в Гисте Мортуа, легендарное владение неупокоенных.
Так что, когда нервное напряжение ночи прорвалось ужасающим криком, Миаль после некоторого оцепенения бросился бежать, но не убежал далеко. Трясясь, как кроличий хвост, он взбежал на ближайший холм и упал в густую траву — задыхающийся, напуганный. Минут десять спустя, когда менестрель наконец отважился поднять голову, он с великим удивлением обнаружил, что островерхая крыша башни по- прежнему на своем месте.
Тогда он набрался мужества, сел и стал наблюдать за развитием событий. Однако бдение его продолжалось недолго. Волнения ночи и бренди Парла Дро в сочетании со скоростным забегом по крутому склону сделали свое дело. Примерно за минуту до того, как Дро вышел из ворот покосившегося дома, Миаль повалился в траву, уронил голову на руки и заснул беспробудным сном.
Вскоре после полуночи, когда месяц уже вошел в свои права и висел на небе осколком блюдца, Миаль проснулся, понял, что опять дал маху, проклял свое невезение и снова провалился в сон. Ему тоже было не привыкать ночевать на голой земле, но во сне ему явилась сперва мать, которой Миаль никогда не знал, а потом отец и сыромятный ремень, который музыкант знал куда лучше, чем хотелось бы. Всю ночь менестрель ворочался, бормотал и постанывал сквозь сон.
Перед самым рассветом Миаль немного скатился по склону и наткнулся на ствол молодой ели. Сквозь ветви и переплетение трав он увидел неровную гряду сизых туч, которая громоздилась на восточном краю неба и делала свет занимающейся зари бледным и таинственным.
Над землей стояла тишина, лишь легкий ветерок и птичьи трели нарушали ее. А потом внизу, где стоял покосившийся дом, хлопнула тяжелая дверь — словно ударили в огромный барабан. Миаль высунулся из-под ели.
Сидди Собан, белая, как фарфоровая куколка, вышла из-под сени деревьев, растущих вокруг дома, и направилась в ту сторону, где лежал менестрель. На миг Миаль решил, что она станет карабкаться по склону, но девушка пошла прочь от дома, от дороги и от холма, где он ночевал — к отрогам предгорий, на север.
Сердце Миаля забилось тяжело и гулко. Он вскочил, кое-как пригладил волосы длинными пальцами и забросил за плечо свой музыкальный инструмент на расшитой перевязи. Терзаемый смутными, но дурными предчувствиями, он кинулся в обход холма, вертя головой, пока снова не увидел бледную фигурку девушки Держась на расстоянии, он пошел следом. Кажется он уже знал, почему должен идти за ней, и глаза его заранее были полны слезами.
Всю ночь она просидела в кресле Силни погрузившись в раздумья о Парле Дро, Убийце Призраков, и о том, как яростно она ненавидит его.
Порой у нее мелькали мысли и о Силни и даже о себе самой. Иногда она вспоминала об их отце, о том, как он распродавал вещи, выдавая их за диковины. Наверное, это было неизбежно. Но Сидди ни разу не отвлеклась на эти мысли дольше, чем на пару ударов сердца.
Сперва она желала смерти Парлу Дро, и в ее воображении возникал то один, то другой вариант его страшной гибели. Она представляла, как его зарежут, или задушат, или закопают заживо или повесят, а может быть, дикий зверь — волк медведь или лесная кошка порвет его в клочья. И каждый раз она сама была там, своими глазами видела его смерть, повелевала его мучителями и направляла их. Потом смерть Дро стала более медленной и утонченной, и самой Сидди при этом уже не было. Еще позже она вообще оставила мысли о его смерти и теперь думала о нем самом. Убийца Призраков оказался намного моложе, чем она ожидала, наслушавшись россказней селян. Сидди пыталась представить себе его юность, его детство, даже обстоятельства его рождения. Она думала и о том, как он встретит старость — в немощи и нищете или же в богатстве, одиночестве и радости. В этих фантазиях она уже оставалась почти непричастной к нему. Наконец на исходе ночи он стал для нее живым существом, никак с нею не связанным. Ее ненависть больше не была направлена против Парла Дро. Теперь он сам был воплощением ее ненависти, словно черное дерево, одиноко стоящее на грани абсолютного небытия. Больше она ничего не могла придумать.
Когда птицы запели свои приветствия светлеющему небу, Сидди встала. Сперва она сама не очень понимала, куда и зачем собралась. Потом с замиранием сердца вспомнила, как все сложилось. Теперь ей больше не было нужно о чем-то задумываться, осталось только действовать.
Тяжелая туча висела низко над восточным горизонтом, словно еще один холм в череде своих земных собратьев. Гора на западе сверкала в преддверии утра, холодная и рельефная.
Сидди шла на север по склонам и гребням холмов. Темнота отступала поспешно, словно стаи птиц поднимались с насиженных мест. Все это было так хорошо знакомо: наступление и угасание дня и ночи, гора, места вокруг. Но теперь это казалось наваждением, воспоминаниями какой-то другой девушки, которая долго жила здесь.
Вскоре с высокой кручи она увидела блеск речной воды.
Желтые асфодели весны уже отцвели. Сидди в замешательстве огляделась в поисках других знакомых цветов, но вокруг росли лишь полевые ромашки. Да и река уже, не была кристально чистой, как по весне — она несла бурую глину с размытых берегов. И течение было не таким быстрым, как тогда, когда реку питали весенние талые воды.
Сидди сняла туфли, будто собиралась перейти речку вброд, и аккуратно, рядышком, поставила на берегу.
Вода еще хранила ночной холод, и у девушки перехватило дыхание, когда она ступила в реку. На
