частью какого-то целого, ветвью великого древа.
Рарнаммон лег на пол, и огни скрестились над ним в воздухе. Через пролом в потолке влетела птица с желтыми, точно гофрированными крыльями.
Это стало последним посланием от внешнего мира. Он закрыл глаза и ушел в себя. Он научился этому через безумие, через опыт отречения от телесной оболочки. Подобно своему сводному брату Ральданашу, Рарнаммон тоже стал причастным.
Его сознание начало угасать, перешло куда-то в другое место и в результате поднялось на ступень.
Казалось, у него открылось одно огромное око, лишенное зрения, но тем не менее все видящее. Прочие органы чувств подключились к нему и перестали действовать сами по себе.
Этим оком он видел Туаба, сидящего внизу, у входа в башню. Там была еще какая-то фигура — человек, Галуд. Он наклонился, спрашивая, что происходит. Туаб-Эй отослал его, и Галуд неохотно повиновался.
Сплетение цвета с сиянием обернулось рекой, полной теней, солнцем и лесом. Каждая тварь, каждое насекомое в этом лесу светилось и сверкало. Среди бесплодных костей города жизнь чуть поблескивала, словно крылья мотыльков.
Под городом же, сквозь покров почвы, камней и скал, сиял глубокий источник — уже пробудившийся и говорящий сам с собой. Башня впадала в него, как вена в сердце.
Своим невидящим оком Рарнаммон прозревал другие пылающие сердца за сотни миль от него, но в то же время близкие, как его собственные руки — ненужные, лежащие на полу.
Он не боялся. В этот миг лишь какая-то частица его помнила об отце — Ральдноре, который в одиночку породил все это. А до Ральднора — Ашне’е, явившаяся началом, первой искрой, блеснувшей во тьме.
Затем он воссоединился с другими огненно-звездными сердцами — может быть, преждевременно, не будучи готов как следует. Но эта поспешность не помешала ему. Рарнаммон взмыл вверх, опаленный, крутящийся вокруг своей оси. Но он знал силу своих парящих крыльев и мог нестись вскачь, идти шагом или мчаться со скоростью ветра.
Одноухий поймал Галуда, который спешил куда-то со своими людьми, и потряс за плечо.
— Посмотри на небо! — прошипел Галуд.
Они стали смотреть.
Солнце уже садилось, но все небо пульсировало с необычайной силой. Казалось, что обнажились все его жилы, либо небо сейчас извергнет наружу часть самого себя.
— Что это за звук? — спросил Галуд. Они прислушались, но звук шел не из города, его вообще нельзя было услышать. Так они и стояли, ловя этот неслышный звук, так же, как остальные жители разрушенного города, забыв о своих делах.
В лепрозории безликие твари-прокаженные в страхе забивались в щели, пытаясь укрыться от неведомой угрозы.
На многие мили в лесу разом оборвался птичий гомон, замерли ящерицы, вода перестала журчать, а лианы обвисли, подобно змеям.
Солнце почти уже скатилось за южный город руин. Сумерки легли на террасы и колоннады, чья юность пришлась на эпоху Ашнезеа.
Рынок на Лепасине выглядел пустынным. Лишь легкий ветерок играл в пыли обрывками бумаги и лепестками.
Дома вокруг были заперты, окна задернуты занавесками — ни лучика света.
На возвышенном месте темного дворца среди обломков колонн стояли семь фигур с развевающимися волосами, белых до такой степени, что, казалось, в них нет ни капли крови. Это были стражи, как повелевал обычай. Их бледные глаза, напоминающие лунный свет, сделались голубыми и безумными.
Внутри на полу со старинной росписью шелестели принесенные цветы, маленькие клочки лимонного и гранатового цвета. Ветер, как море, омывал весь дворец.
Лар-Ральднор лежал в темноте на полу, его черные шелковистые волосы рассыпались по древней мозаике. Люди Равнин, его родня, обучили его. За этим он сюда и пришел — ему надо было так много узнать и понять. В конце концов он стал бояться, что ему не хватит силы, и его слабость разомкнет цепь.
Но теперь все это было позади.
Его тело лежало, как труп. Эманакир охраняли его, словно он был умершим королем. Они никому не позволили бы проникнуть сюда. Сцепив свое сознание с сознанием Лар-Ральднора, они ограждали его и укрепляли его дух.
Воспарив, он убедился, что силовые линии, рождающиеся на поверхности дворца, были чистыми, как серебряные ленты. Этот серебряный поток очерчивал контуры города, впитывая его молитвы, тихо пел и беззвучно шептал.
Лар-Ральднор был готов отдать свою жизнь, и не просто так, а в битве. Ибо то, чему предстояло случиться, было именно битвой. Но время мыслей прошло. Вместилище под городом уже отдавало свою жизненную силу — толчками, как сердце.
Уже весь город стал серебряным. Далеко отсюда он встречался с золотой тенью. То был Рарнаммон.
И еще одна тень на востоке, подобная расплавленной бронзе...
Степнячкой, державшей врата в Зоре, была Медаси.
В темноте ночи она ждала у входа виллы. Яннул видел, как она стоит на посту, зная свою задачу из каких-то древних преданий, а может, просто глубинным чутьем; волосы и полы плаща развеваются на ветру — не женщина, но сверхъестественное создание небес и земли. Он повернулся и вместе с другими ушел в условленное место за несколько улиц отсюда.
Вначале Яннул протестовал. Он должен быть под рукой! Ладно, пусть в этом месте будет изливаться сила планеты, но вдруг на нее нападет какой-нибудь дикий зверь! Однако Медаси была уже отдельна от него и, скорее всего, даже его не услышала. Она ушла так быстро, словно умерла — так почувствовал это Яннул. Младший сын взял его за руку и увел прочь. Здесь не может возникнуть никаких зверей или иных помех, объяснил он отцу. Медаси даже не являлась тем аспектом, на который возложено бремя Силы. Для этого избрали Сафку, и энергия пойдет через нее. Медаси же призвана стать стражем, неким символом или составной частью равновесия.
Яннул, как и все другие, почувствовал миг, когда шевельнулась Сила города. Это выглядело ужасно, прекрасно, непередаваемо.
Ему хотелось ослепнуть и оглохнуть.
Он не желал, чтобы Медаси становилась «избранной» даже ради такого дела. Разве она еще недостаточно пострадала из-за своих сверхчувственных способностей? Ему снова вспомнилась равнина под Корамвисом и струна огромной арфы, снова и снова беззвучно вздрагивающая.
Зорские деревни на другом берегу реки тоже не спали — там наблюдали за городом, который испускал мощное сияние, и проводили свои ритуалы в поддержку этой запредельной ночи. Но Яннул не хотел видеть происходящего. В конце концов он ушел от всех, даже от сына, в тень города и сидел там, молясь, как когда-то давно, только о жизни — правда, теперь это была жизнь Медаси.
Женщина Равнин, золотая эманакир, которой была Медаси, держала врата у виллы на холме. Еще одно возвышенное место, извергающее свой временный огонь.
Сафка, крутившаяся вокруг себя где-то на крыше — мимолетно она усмехнулась, представив себя голубем, — почувствовала, как бронзовый свет ауры города начинает размывать окружающий мрак.
«Как я пришла к этому? — спрашивала себя Сафка. — Я же ничто».
Однако она помнила о браслете на своем левом запястье и о том, что он был призван скрывать. Эта отметина была у нее с рождения — иной браслет, отвратительный, а может быть, и прекрасный, кольцо из бледных металлических чешуек, стянувшее ее темную руку. Мать Сафки не всегда жила в Ольме. Родившись в Ланнелире, она долгие годы провела в Дорфаре, среди роскоши корамвисского двора, распространявшейся и на нее, рабыню-фаворитку. Освобожденная с приходом степняков, она вернулась в Элир и Ланн, но сохранила дорфарианские суеверия — надо думать, по причине, заслуживающей уважения. Ее увидел наместник Ольма, сделал своей наложницей, но слишком быстро потерял к ней интерес. Ребенок, родившийся до срока, оказался никому не нужен. На смертном одре мать легонько похлопала по браслету
