Даниэль, им было по сорок лет. Родившиеся в 1925 году, они оба, хотя и в разной мере, были опалены войной. Даниэль из школы ушел на фронт, воевал на 2-м Украинском и 3-м Белорусском фронтах, был тяжело ранен, по ранению - демобилизован, признан инвалидом. Синявский в 1945 году служил на военном аэродроме радиомехаником, домой вернулся в солдатской шинели. Оба стали филологами: Даниэль окончил Московский областной педагогический институт, Синявский - филологический факультет МГУ. К 1965 году у обоих уже было имя: Даниэль переводил на русский поэзию народов СССР, в Детгизе готовилась к печати его историческая повесть; Синявский работал в Отделе советской литературы Института мировой литературы им. А. М. Горького, преподавал в школе-студии МХАТа, широко и заметно печатался в 'Новом мире', был выделен и отмечен А. Т. Твардовским.
Арест обоих был неожиданностью для людей моего поколения, пережившего как личную трагедию открывшуюся правду о сталинских временах. Идеалы наши были романтичны, мы были деятельны и верили в необратимость истории.
Процесс Синявского и Даниэля ударил прежде всего по этим представлениям.
Правда, предшествовавшее десятилетие уже не раз демонстрировало нам могущество консервативных тенденций: критика сталинских порядков становилась все глуше, а к середине 60-х годов практически сошла на нет. Но проснувшееся общество верило в силу слова, которое можно противопоставить несправедливости. В этом сказывалась утопичность мышления, но в этом же была заложена возможность действия. Альманах 'Литературная Москва', где впервые прозвучали забытые имена М. Цветаевой, И. Катаева, И. Бабеля, где были напечатаны 'Рычаги' А. Яшина, подвергся резкой критике 'справа' - но вскоре появились 'Тарусские страницы'... Выступлений в защиту Б. Пастернака было, конечно, не так много, как 'писем трудящихся', требовавших изгнать его из страны, - но ведь были же... Очередное испытание общества на прочность - год 1964-й. Суд приговорил поэта Иосифа Бродского к высылке из Ленинграда сроком на пять лет за 'тунеядство'. Имя Фриды Вигдоровой, учителя, писателя, журналиста, сделавшей и предавшей гласности запись судебного процесса, навсегда вошло в нашу историю.
Когда осенью 1965 года разнесся слух об аресте Синявского и Даниэля, никто ничего не мог понять: причины ареста не оглашались, как, впрочем, и сам факт его; в чем состоял криминал - об этом тоже не было известно. Потом каким-то образом выяснилось, что 'подпольный' - так его прозвали на Западе - писатель Абрам Терц и новомирский критик Андрей Синявский - это одно лицо. Даниэль же - не только Даниэль, а еще и Николай Аржак, автор повести, которую кто-то, кажется, слышал по заграничному радио. Поскольку никто ничего не читал (а кто читал, тот, видимо, помалкивал), то разговоры крутились вокруг известного: наличия псевдонимов и публикации на Западе. Забывшим (или не знавшим) демократическую традицию былых времен, когда писатель мог свободно выбрать себе любой псевдоним и свободно печатать свои произведения там, где хотел, - именно это вскоре было преподнесено как 'измена родине' и 'двурушничество' (первое время - тоже на уровне слухов).
Так еще до процесса создавалась своеобразная устная конфронтация: людей, знавших, в чем дело, но сознательно скрывавших это и давивших на общественное мнение, оперируя представлениями, сложившимися в сталинские времена; и людей, жаждавших свободы, уверенных в том, что презумпция невиновности у нас должна соблюдаться на деле, а не на словах, и потому открыто апеллирующих к Конституции. Все это прорвалось в декабре 1965 года, когда около двухсот человек вышли на Пушкинскую площадь с лозунгом 'Уважайте Конституцию!' Демонстрация была разогнана.
Лишь в январе 1966 года узнали граждане нашей страны из официальных источников о 'перевертышах', 'оборотнях', 'отщепенцах' Синявском и Даниэле. При этом газетные статьи писались вовсе не юристами- профессионалами, а доброхотами от литературы, специальными людьми, допущенными к информации и готовыми обслуживать предрешенное отношение к арестованным. Статья 'Перевертыши' принадлежала одному из тогдашних секретарей Московского отделения Союза писателей Д. И. Еремину. Ничего не ведающим читателям была предложена окрошка из цитат, сопровождаемая словами, рассчитанными вызвать отвращение к 'двум отщепенцам, символом веры для которых стало двуличие и бесстыдство'. Чтобы подогреть читателя, призванного поверить Еремину на слово, в статье сообщалось, что 'оба выплескивают на бумагу все самое гнусное, самое грязное...' Но и этого казалось Еремину мало: в произведениях Синявского и Даниэля, сообщал он, содержался 'призыв к террору'.
Признаемся себе сегодня: только в обществе с неразвитым демократическим чувством можно верить таким словам, не требуя при этом документальных свидетельств; только в обществе, где неуважение к личности возведено в канон, можно писать о коллеге так, как писала работавшая в одном институте с А.Д.Синявским литературовед З. С. Кедрина. 'Наследники Смердякова' - так называлась ее статья.
С первых же строк Кедрина пускала в действие испытанное оружие: на Западе 'превозносят' 'творения Терца', на Западе их объявляют 'блестящим опытом сатиры... достойным лучших образцов русской традиции', а это уже само по себе что-нибудь да значит... Обещая поведать, что же все-таки крамольного было в этих 'творениях', завлекая тем, что перед нею лежат, вот они, вашингтонские издания книг Абрама Терца и Николая Аржака, Кедрина, видно, не очень веря в силу своего пересказа, начала не с краткого изложения хотя бы сюжетов, хотя бы ситуаций, но - как привыкла - с априорного, предваряющего мнение читателя заключения: 'Я прочитала эти книги внимательно, и для меня совершенно ясно, что это самая настоящая антисоветчина, вдохновленная ненавистью к социалистическому строю'. Как бы спохватываясь, что нарушает элементарные правовые нормы, Кедрина оговаривалась, что она не претендует 'на юридическое определение вины Аржака и Терца. Это дело судебных органов'.
Дальше, все еще не говоря ни слова по существу, сотрудница ИМЛИ честно сообщала, что читать Синявского ей было очень трудно - из-за 'символов, аллегорий и перекрестных взаимоперевоплощений персонажей'. Так же откровенно она рассказывала читателю о своих сложностях при чтении повести H. Аржака 'Говорит Москва'. Беглый и тенденциозный пересказ сюжета был закончен вопросом, направленным на то, чтобы распалить читателя. 'Обыкновенный фашизм, скажете вы? Да, обыкновенный фашизм', - заранее соглашалась с вами Кедрина. Удивительно ли, что Институт мировой литературы, не искавший своему коллеге общественного защитника, выдвинул для участия в процессе 3. С .Кедрину - в качестве общественного обвинителя?
Как ни стыдно, как ни горько признавать это сегодня, но отсутствие информации, кивки в сторону зловредного Запада, оскорбительные слова и словечки, обвинения в фашизме - все это сделало свое дело: по заводам и фабрикам, институтам и творческим союзам прокатилась волна возмущения против 'перевертышей'. 18 января, почти за месяц до процесса, газета 'Известия' опубликовала первые 'отклики трудящихся', Это было только начало... Газетная кампания не утихала несколько месяцев.
В порыве добровольного отречения от 'отщепенцев' многие в ту пору говорили и писали о неожиданно новом для них лице Синявского и Даниэля. Эти признания могут остаться на совести говорящих, потому что не требовалось большой проницательности для того, чтобы представить себе позицию А. Синявского, например, по его новомирским статьям. Критик довольно уверенно и определенно очерчивал мир, который он не принимает и который ему кажется по меньшей мере странным. Так, в рецензии на сборник стихов Евг. Долматовского Синявский с недоумением цитировал мысли вслух лирического героя:
Как поступить?
Сказать иль промолчать,
Подставить лоб иль наносить удары,
Пока молчит центральная печать
И глухо шебуршатся кулуары?
Самому критику гораздо ближе был 'раскованный голос' художника (так и называлась его рецензия в 'Новом мире' на стихи Ахматовой) или стремление 'воссоздать всеохватывающую атмосферу бытия', 'взглянуть на действительность и поэзию новыми глазами', как писал он в предисловии к сборнику Б.Пастернака 'Стихотворения и поэмы', вышедшему почти в дни ареста в Большой серии 'Библиотеки поэта'.
Когда потом, на процессе, Синявский говорил о праве на свое художественное мироощущение, он знал, чей опыт за ним стоит и на какие образцы он опирается.
...Судебный процесс начался 10 февраля 1966 года и закончился 14 февраля.
Поскольку еще в 1948 году Советский Союз подписал 'Всеобщую декларацию прав человека', принятую ООН, где статья девятнадцатая гласила, что 'каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их', причем оговаривалось, что 'это право включает свободу беспрепятственно
