лира,
Вновь обретенные во праве вековом,
Полночных варваров исправили разгром;
Сокровищ сказочных источник лучезарный,
Великий Рим, о, как тебе мы благодарны
За то, что, получив из рук твоих закал,
Сей знаменитый муж впрямь римлянином стал;
За то, что кисть его, охвачена гореньем,
Всю Францию своим украсила твореньем
И в благородный век, в усладу всем очам,
Явила живопись, неведомую нам, —
Столь долговечное искусство легкой фрески,
В которой быстроту и норов слишком резкий
Высокомерного и пылкого мазка
Умеет укрощать лишь мощная рука!
Ее сестры куда сговорчивее норов:
Она художнику без долгих разговоров
Вся подчиняется, его спокойно ждет,
И с ней тяжелодум не ведает забот.
Колеблющемуся она дает возможность
Всечасно проявлять большую осторожность
И править полотно свое за пядью пядь,
Чрез некоторый срок придя к нему опять.
Для нерешительных художников бесспорно
Такая медленность в работе благотворна,
И что им в двадцать раз не удается, то
Удастся в тридцать раз доделать или в сто.
144
Но фреска требует, горя от нетерпенья,
Чтоб мастер никогда не упускал мгновенья,
Которое она дала его руке,
И всё искусство здесь — в стремительном мазке.
Ошибку каждую за грех считая тяжкий,
Она ничтожнейшей не признает поблажки;
При ней поправок нет: малейшее пятно
Должно быть сразу же на грунт нанесено.
Да, фреска требует от кисти сочетанья
Таланта высшего и высшего познанья,
Поддерживаемых уверенной рукой,
Способной справиться с помехою любой,
С любою перед ней поставленной задачей,
Рукою — спутницей фантазии горячей
И воплощающей почти что на лету
Без колебания прекрасную мечту.
Вот это именно и доставляет фреске
Победу над сестрой, соперницею в блеске,
И побуждает всех ценителей конклав
Предпочитать ее столь мужественный нрав.
К ней кисти лучшие влекутся беспрестанно
И Микеланджело, Карраччи и Романо,
Миньяры славные столетья своего,
Во фреске видели искусства торжество.
Здесь предстает она в изысканном наряде,
Пленяющею нас уже при первом взгляде;
Никто не видывал здесь прелести такой,
И незнакомка всех сразила красотой.
Прекрасным мастерством и чувством вдохновенным
Не только знатокам понравилась отменным,
Она очаровать сумела даже двор;
Любого зрителя приковывая взор,
В придворном щеголе, в невежде равнодушном
Вниманье пробудив к своим красам воздушным,
Она смущенный взгляд не раз к себе влекла
И в них известный вкус к искусству развила.
Но более всего поднять ее значенье
Монарха нашего способно посещенье.
Сей славный государь, чей разум так высок,
Всего прекрасного любитель и знаток.
145
Не путая добро с его личиной ложной,
Он судит правильно и хвалит осторожно.
Людовик, наш король, великий, ясный ум,
Который слов своих не тратит наобум,
Пленясь ее красой и грацией прелестной,
Дал в двух словах о ней свой отзыв крайне лестный,
А всем известно, как он может в двух словах
Прославить что-нибудь или повергнуть в прах.
Кольбер, чей вкус так схож со вкусом властелина,
Был также восхищен прекрасною картиной.
Сей мощный гений, столь настойчивый в труде,
Благоразумие являющий везде,
Которому монарх заслуг в вознагражденье,
Торговли и искусств дал направлять теченье,
Возвышенной мечтой изд
Ученейшей руке заветный вверил план
И с помощью ее обогатить желает
Тот храм, который он всех больше почитает *.
И вот рука, придя в волнение, берет
Палитру, краски, кисть, спешит творить, не ждет
Ни мига, отдыха не знает никакого —
И вот окончила: творение готово
И взорам предстает уже не труд один —
Три чуда в образе различных трех картин.
Однако средь красот, которых здесь так много,
Прекраснее всего изображенье бога.
Всё в нем — величие, всё — кротость, доброта
И дышит мудростью малейшая черта.
Божественность сквозит во всем прекрасном лике,
Внушая каждому восторг и страх великий.
Короче, мастер в нем запечатлел навек
То, что постичь едва ль способен человек.
И впредь, Кольбер, искусств упрочивай господство
Во Франции, где ты блюдешь их превосходство;
* Церковь св. Евстахия. (
146
Дорогу замыслу высокому расчисть,
Поставивши ему на службу эту кисть.
Пускай ей посвятит, придав свой отпечаток,
Великий человек бесценных дней остаток.
Не часто небеса нам шлют людей таких,
Что мы использовать должны таланты их.
Рукам, что не найдешь легко в любое время,
Доверить должно труд, столь оцененный всеми.
Твоя обязанность скорее их схватить
И за достойную работу засадить.
Не думай, о Кольбер, однако, дожидаться,
Чтобы они пришли к тебе о ней справляться:
Не приспособлены великие мужи
К придворным тонкостям, к учтивой светской лжи.
В свои раздумия погружены всецело.
Единственное в них они находят дело.
Как можно сочетать с искусством светский быт?
Кто стал придворным, тот от мастерства бежит.
Искусству надобно отдаться безраздельно:
Преуспевает в нем лишь дух прямой и цельный.
Они не могут труд совсем забросить свой,
Чтоб твоего смущать привратника покой;
Не могут, близ тебя вертясь, забыв о деле,
Вымаливать хвалу глупца и пустомели.
Любовь к труду, что в их душе всегда живет,
Освобождает их от всех иных забот.
Ты с их небрежностью обязан примириться,
Которая дала талантам их развиться.
Позволь же им идти вперед путем своим
И угождать тебе искусством лишь одним.
Оно заслуги их пред целым явит светом,
На вкус свой положась вполне в вопросе этом:
Он правильно тебе сумеет подсказать,
Кого к большим трудам ты должен привлекать.
Так, возродив искусств слепительную славу,
Ты с их судьбой свою соединишь по праву,
И, именем своим возглавив сонм трудов,
Ты донесешь его до будущих веков.
147
АЛЬФОНС ДЕ ЛАМАРТИН
151. ОДИНОЧЕСТВО
Когда на склоне дня, в тени усевшись дуба
И грусти полн, гляжу с высокого холма
На дол, у ног моих простершийся, мне любо
Следить, как все внизу преображает мгла.
Здесь плещется река волною возмущенной
И мчится вдаль, стремясь неведомо куда;
Там стынет озеро, в чьей глади вечно сонной
Мерцает только что взошедшая звезда.
Пока за гребень гор, где мрачный бор теснится,
Еще цепляется зари последний луч,
Владычицы теней восходит колесница,
Уже осеребрив края далеких туч.
Меж тем, с готической срываясь колокольни,
Вечерний благовест по воздуху плывет,
И медным голосам, с звучаньем жизни дольней
Сливающимся в хор, внимает пешеход.
Но хладною душой и чуждой вдохновенью
На это зрелище взирая без конца,
Я по земле влачусь блуждающею тенью:
Ах, жизнетворный диск не греет мертвеца!
С холма на холм вотще перевожу я взоры,
На полдень с севера, с заката на восход.
В свой окоем включив безмерные просторы,
Я мыслю: «Счастие нигде меня не ждет».
Какое дело мне до этих долов, хижин,
Дворцов, лесов, озер, до этих скал и рек?
Одно лишь существо ушло — и, неподвижен
В бездушной красоте, мир опустел навек!
В конце ли своего пути или в начале
Стоит светило дня, его круговорот
Теперь без радости слежу я и печали:
Что нужды в солнце мне? Что время мне несет?
148
Что, кроме пустоты, предстало б мне в эфире,
Когда б я мог лететь вослед его лучу?
Мне ничего уже не надо в этом мире,
Я ничего уже от жизни не хочу.
Но, может быть, ступив за грани нашей сферы,
Оставив истлевать в земле мой бренный прах,
Иное солнце — то, о ком я здесь без меры
Мечтаю, — я в иных узрел бы небесах!
Там чистых родников меня пьянила б влага,
Там вновь обрел бы я любви нетленной свет
И то высокое, единственное благо,
Которому средь нас именованья нет!
Зачем же не могу, подхвачен колесницей
Авроры, мой кумир, вновь встретиться с тобой?
Зачем в изгнании мне суждено томиться?
Что общего еще между землей и мной?
Когда увядший лист слетает но поляну,
Его подъемлет ветр и гонит под уклон;
Я тоже желтый лист, и я давно уж вяну:
Неси ж меня отсель, о бурный аквилон!
149
ВИКТОР ГЮГО
152. НАДПИСЬ НА ЭКЗЕМПЛЯРЕ «БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ»
Однажды вечером, переходя дорогу,
Я встретил путника: он в консульскую тогу,
Казалось, был одет; в лучах последних дня
Он замер призраком и, бросив на меня
Блестящий взор, чья глубь, я чувствовал,
