'Полутораглазый стрелец'

объяты,

Слились в единый гул и горны, и набаты;

Холодный ветр с земли сорвал последний грим,

И демон говорит с улыбкой: «Я — незрим».

156. Я ВИДЕЛ ГЛАЗ ТЕЛЬЦА

Я видел Глаз Тельца. И я сказал ему:

– О ты, пронесший к нам сквозь адскую ли тьму,

Сквозь светы ль райские, огонь неизмеримый,

Ты знаешь свой закон, как я — твой облик зримый.

От тайны к тайне нам немыслим переход.

Все — сфинкс. Как знать, когда, робея, небосвод

Кометы яростной принять обязан пламя,

Что в нем сотрет она своими волосами?

В сем мире бытия, где все имеет смысл,

Ответь, ты кто — маяк иль ночи черной мыс?

Быть может, ты маяк, зажженный на бугшприте,

И жизнь вокруг тебя — водоворот событий?

Светило! В час, когда все было рождено,

Подобное другим, вошло ты, как звено,

В цепь страшных судорог и шквалов бурой пены

Слепого хаоса, что стать желал вселенной.

Как все живущее: полип иль алкион,

Ты в ритме творческом свой обрело закон;

Ты горних ужасов — лежишь — печать большая

И пламенной строфой искришься, завершая

Огромный звездный гимн, что небом мы зовем:

Природа — вечный Пан — должна в свой окоем,

Остолбенев, принять тебя, как сновиденье!

156

Альдебаран! Брегов неведомых свеченье,

Ты не вполне горишь на дне пучин ночном,

Как те, что солнцами нарек нам астроном.

Склонив блестящий лик над пропастью незримой,

Ты не вполне похож собой на херувима.

О призрак! О мираж! Ты все же не вполне

Лишь зрительный обман в зловещей вышине.

Но что в тебе признать должны мы дивом дивным:

Ты — света колесо, вращеньем непрерывным —

Расцветши навсегда — наш услаждаешь глаз:

То жемчуг, то сапфир, то оникс, то алмаз.

Обвитый молнией и ею светел, чудом

Ты вдруг становишься из лала изумрудом.

Тобой был некогда смятен ливийский маг,

При виде радуги твоей. Но знай, что так

Блестишь ты не один, преград себе не зная:

Душа людей, как ты,— планета четверная.

В нас — чудеса твои. Светило, вот они!

Поэзия с тобой сравнилась искони:

Орфей, Гомер, Эсхил и Ювенал — четыре

Ее глашатая. Когда в затихшем мире,

На утренней заре иль в сумеречный час,

Поют кузнечики и птичий слышен глас,

Где Арно, где Авон, где Инд — повсюду музы

Мы зрим присутствие. Тягчайшие обузы

Снимая с наших плеч, она ни на один

Не покидает миг своих святых вершин.

За Каллиопою, Полимнией, Эрато

И Немезидою — гармонии крылатой,

И дик и радостен, предвечный лик сквозит;

Она идиллию громами разрешит.

Светило! В ней — любовь, и смех, и гнев, и бездны

Скорбей, как и в тебе, великий вихорь звездный.

Глагол и луч, она кротка к своим рабам,

Советы подает народам и царям,

Поет благим сердцам, льет свет добра — злонравным,

Речет — и тайное соделывает явным.

В ней человечество находит тот размах,

Что, сбросив цезарей, взнесенных на щитах,

Развенчивает их, идею лишь лелея.

157

В ней — Франция и Рим, Эллада и Халдея.

Полюбит драмою, сатирою сразит,

Псалмом иль песнею печально зазвучит,

А в эпопее зрят властители дурные

Последствия слепой и глупой тирании,

Неотвратимый всход всех сеятелей зла:

Карету в золоте, что их во храм везла

На увенчание, и тут же, рядом — спицы

Едва приметные позорной колесницы.

Она свершает здесь, где плачется Адам,

Что в бесконечности ты совершаешь сам.

Но если, следуя высокому завету,

Приводишь к цели ты безумную комету

И выправляешь звезд блуждающих пути,

Мы силой разума умеем обрести,

Где — бог, где — ад, где — цель и счастья и страданий,

Вертящийся маяк на звездном океане!

157. АЛЬБРЕХТУ ДЮРЕРУ

В густых лесах, где ток животворящей мглы

Питает крепостью древесные стволы,

Неправда ль, сколько раз, добравшись до просеки,

Испуган, побледнев, поднять не смея веки,

Ты ускорял, дрожа, свой судорожный шаг,

О Дюрер, пестун мой, о живописец-маг!

По всем твоим холстам, которым мир дивится,

Нельзя не угадать, что взором духовидца

Ты ясно различал укрывшихся в тени

И фавнов лапчатых, и лешего огни,

И Пана, меж цветов засевшего в засаду,

И с пригоршней листвы бегущую дриаду.

Ты в лесе видел мир, нечистый испокон:

Двусмысленную жизнь, где все — то явь, то сон.

Там — сосны льнут к земле, здесь — на огромном вязе

Все ветви скрючились в замысловатой вязи

И в чаще, движимой, как водоросль на дне,

Ничто не умерло и не живет вполне.

158

Кресс тянется к воде, а ясени на кручах

Под страшным хворостом, в терновниках ползучих

Сгибают черных стоп узластые персты;

Лебяжьешеие глядят в ручей цветы,

И, пробужденное шагами пешехода,

Встает чудовище и, пальцами урода

Сжимая дерева широкие узлы,

Сверкает чешуей и мечет взор из мглы.

О прозябание! О дух! О персть! О сила!

Не все ль равно — кора иль кожа вас покрыла?

Учитель, сколько раз я ни бродил в лесах,

Мне в сердце проникал тебе знакомый страх,

Чуть дунет ветр, и я увижу, как повисли

На всех ветвях дерев их сбивчивые мысли.

Творец, единственный свидетель тайных дел,

Творец, который все живущее согрел

Сокрытым пламенем, он знает: неслучайно

Я всюду чувствую биенье жизни тайной

И слышу в сумраке и смех и голоса

Чудовищных дубов, разросшихся в леса.

158

Когда все вишни мы доели,

Она насупилась в углу.

– Я предпочла бы карамели.

Как надоел мне твой Сен-Клу!

Еще бы — жажда! Пару ягод

Как тут не съесть? Но погляди:

Я, верно, не отмою за год

Ни рта, ни пальцев! Уходи!

Под колотушки и угрозы

Я слушал эту дребедень.

Июнь! Июнь! Лучи и розы!

Поет лазурь, и молкнет тень.

Прелестную смиряя буку,

Сквозь град попреков и острот,

Я ей обтер цветами руку

И поцелуем — алый рот.

159

159— 162. ИСКУПЛЕНИЕ

(Фрагменты)

1

Снежило. Сражены победою своею,

Французские орлы впервые гнули шею.

Он отступал — о, сон ужасный наяву! —

Оставив позади пылавшую Москву.

Снежило. Вся зима обрушилась лавиной.

Равнина белая — за белою равниной.

Давно ли армия, теперь — толпа бродяг,

Уже не знавшая, где вождь ее, где стяг,

Где силы главные, где правый фланг, где левый…

Снежило. Раненым служило кровлей чрево

Издохших лошадей. У входа в пустоту

Биваков брошенных виднелись на посту

Горнисты мертвые, застыв виденьем белым,

И ртом примерзшие к рожкам обледенелым.

Гранат, картечи, бомб сквозь вьюгу лился сплав,

И гренадерский полк, впервые испытав,

Что значит дрожь, шагал, дыша в усы седые.

Снежило без конца. Свистали ветры злые.

По гололедице ступая босиком,

Без хлеба люди шли в краю для них чужом.

То не были войска, то не были солдаты,

То призрак был толпы, какой-то сон заклятый,

В тумане шествие безжизненных теней,

И одиночество, час от часу страшней,

Являлось всюду им, как фурия немая…

Безмолвный небосвод, сугробы насыпая,

Огромной армии огромный саван шил —

И близкой смерти час людей разъединил.

Где ж, наконец, предел настанет царству стужи?

И царь и север — два врага, но север хуже.

Орудья побросав, лафеты стали жечь.

Кто лег, тот умирал. Утратив мысль и речь,

От зева снежного бежали без оглядки,

И было б ясно всем, кто сосчитал бы складки

Сугробов, что полки в них опочили сном.

О, Ганнибала смерть! Аттилы злой разгром!

Бегущих, раненых, носилок, фур кровавый

Затор происходил у каждой переправы.

160

Ложился спать весь полк, вставал всего лишь взвод.

Ней, потеряв войска, едва нашел исход

Из плена русского, отдав часы казаку.

Тревога что ни ночь: к ружью! на штурм! в атаку!

И призраки брались за ружья, и на них,

При криках коршунов, как стая птиц степных,

Летела конница монголов полудиких,

Обрушивался вихрь чудовищ темноликих.

Так гибли армии бесследно по ночам,

И император сам все это видел — сам,

Подобно дереву, что обрекли секире.

К титану, с кем никто не смел сравняться в мире,

Беда, как дровосек, уж подошла в упор,

И он, цветущий дуб, почувствовал топор,

И, содрогаясь, весь во власти привиденья,

Он замечал вокруг себя ветвей паденье.

Вожди, солдаты — все навек смежали взор.

Меж тем как близкие, обстав его шатер,

Следили на холсте за движущейся тенью,

Верны его звезде, ропща на провиденье

За оскорбление величества, — на