— В крови или нет, но посмотри, до чего это довело твоего отца!
Оно довело его до могилы. Человек, который произвел меня на свет и которого я знал только по фотографиям, проработал жокеем в скачках с препятствиями всего один короткий год. Однажды утром он, как обычно, выехал верхом, ведя связку лошадей учебным галопом. Говорили, что лошадь, шедшую под ним, вспугнула птица, неожиданно вылетевшая из кустов. Его выбросило из седла прямо на дорогу, под колеса проезжающей мимо машины. Когда другие ребята подбежали к нему, он уже скончался.
Не было ни сообщений в газетах, ни большого шума, непременно поднявшегося бы, погибни кто-то на скачках. Мать до сих пор хранит пожелтевшую от времени вырезку из местной газеты, в которой очень кратко сообщалось: «Пол Перри, 21 год, подающий надежды молодой жокей, погиб утром прошлого вторника на Бейдон-Роуд, в Ламбурне, в результате несчастного случая, происшедшего при столкновении лошади, на которой он ехал, и проезжающей мимо машины. Ни лошадь, ни водитель не пострадали. Выражаем соболезнования вдове Пола Перри и его малолетнему сыну».
Вдова же, которой самой едва исполнилось двадцать лет, в течение нескольких месяцев получала пособие от Фонда жокеев-инвалидов — этой замечательной организации, со временем нашедшей для нее, квалифицированного секретаря, работу на Челтенхемском ипподроме. Все говорили, что это хорошее решение проблемы — тактичное и результативное. Ребенок Перри — то есть я — мог при этом расти и воспитываться в мире своего отца, чтобы со временем пойти по его стопам.
Очень долго я не осознавал, насколько чистым был этот мир и как я обязан ему. Лишь вернувшись в Англию уже как Питер Дарвин, чтобы сдать вступительные экзамены в Оксфорд, я понял, почему о раннем детстве у меня остались в основном светлые воспоминания. С тех пор если я и жертвовал что-либо на благотворительные цели, то это были взносы в Фонд жокеев-инвалидов.
В Стрэтфорде, когда я вновь окунулся в давно забытый мир моего отца, от которого меня отделяли двадцать долгих лет, мне стало казаться, что время каким-то странным образом остановилось. На информационном щите многие фамилии жокеев остались прежними, должно быть, сыновья и Дочери тех, перед кем я преклонялся. В программе забегов то же самое было с фамилиями тренеров. Впоследствии я узнал, что многие из них относились к прежнему составу.
Старик Иглвуд, например, которого я увидел, когда он перед первым забегом стоял, опираясь на трость, рядом со своим скакуном. Дж. Роллс Иглвуд, отец Рассет Иглвуд, это ее мы называли между собой «голой задницей». А еще он доводился родней Иззи, бывшей пассии Кена Макклюэра. Да, безусловно, это был все тот же человек, которого я знал раньше. Но, признаюсь, никогда бы не вспомнил о нем просто так. А вот теперь будто нажали какую-то клавишу в мозгу, и мигом все поднялось из глубин памяти. Кстати, помимо прочего, имя Иглвуда ассоциировалось у меня с властью и страхом.
Только вот среди самих лошадей не было ни одной знакомой, даже если проследить их родословную. Слишком много поколений скакунов сменили друг друга. Многих владельцев тем не менее я узнавал, они служили живыми примерами верности любимому делу.
Я поискал в программке имя Ронни Апджона, грозившего пришить Кену дело за то, что он посмел выиграть скачки с лошадью, от которой Апджон отказался. Но сегодня он не принимал участия в скачках.
Апджон… и Трэверс. Апджон и Трэверс. Эти имена вертелись у меня в голове в неразрывной связи друг с другом, как Абботт и Костелло, но только не в комическом ракурсе.
Я развернулся и начал прокладывать себе путь через толпу, чтобы найти хорошее место на трибунах. Публика, посещавшая скачки, совсем не изменилась: было, может, немного меньше шляп, немного больше футболок, но производители таких знакомых пальто и теплых курток, по-видимому, весьма преуспевали в своем бизнесе. На лицах людей, снующих туда-сюда, чтобы как-то убить время, застыла все та же печать беспокойного ожидания. Букмекеры выкрикивали из-под щитов все те же вымышленные имена. Обрывки фраз, доносящиеся из толпы, были словно эхо голосов, звучавших здесь больше четверти века назад.
— …вырвался, когда выходил на прямую…
— …как можно ехать в качалке, если…
— …прямой, как штопор…
— …какая низость…
— …гандикап его доконал…
Я улыбнулся, чувствуя себя чужаком, вернувшимся на когда-то любимую, но потерянную планету. И так как я не смотрел, куда иду, то буквально врезался в двух невысоких мужчин в темно-синих пальто, которые, как выяснилось, были японцами.
Я попросил прощения на английском языке. Они молча поклонились мне, и я пошел вверх, на трибуны.
Двое японцев, стоявших внизу немного слева от меня, выглядели обеспокоенными и потерянными, и у меня возникло чувство, что одного из них я встречал раньше. Тем не менее быстрый перебор правительственных чиновников, с которыми мне приходилось работать, не прояснил ситуацию. Я пожал плечами и посмотрел в сторону, на лошадей, готовящихся принять участие в забеге и трусцой сбегавшихся к стартовому столбу.
Жокей, ведущий лошадь Дж. Роллса Иглвуда, одетый в пурпурно-белый костюм, ни разу за всю дистанцию не вырвался вперед. И этот ничем не примечательный забег был выигран общепризнанным фаворитом, который к тому же особо не выкладывался.
Трибуны взревели возгласами одобрения, и толпа довольных болельщиков ринулась вниз за выигрышами. Как только улегся первый переполох, я взглянул вниз, туда, где стояли японцы.
Они все еще были там, все еще казались потерянными, но теперь к ним присоединилась девушка, пытавшаяся разговаривать с ними с помощью жестов. Склонив друг к другу свои черные головы, двое мужчин серьезно о чем-то посовещались и несколько раз кивнули собеседнице, но было ясно, что никто из них так ничего и не понял.
Я подумал, что стремление помочь заложено в нас генетически. Спустившись вниз, я остановился в двух шагах от девушки. На таком расстоянии было видно, что она нервничает и не знает, что делать.
— Могу ли я быть чем-нибудь вам полезен? — спросил я на добром старом английском министерства иностранных дел.
Она бросила на меня уничтожающий взгляд, который бы остановил самого Казанову, и с упреком ответила:
— Если только вы говорите по-японски.
— Немного. Поэтому я и спросил.
На этот раз она внимательно и с надеждой посмотрела на меня, ухватившись за мои слова, как тонущий хватается за спасательный круг, словно я был единственной ее надеждой.
— В таком случае, пожалуйста, спросите у них, что им нужно. Они чего-то хотят и не могут объяснить, что именно.
Я поклонился японцам и задал им соответствующий вопрос. Они с таким облегчением вздохнули, услышав родную речь, что это могло показаться комичным, как, впрочем, и их ответ. Я кивнул и показал, где находится то, что им нужно. Они спешно покинули нас, едва кивнув на прощание.
Девушка проводила их взглядом, открыв рот от удивления.
— Им был нужен туалет, — объяснил я. — Они чуть не обделались.
— Господи, почему же они сразу не сказали!
— Жестами? — спросил я.
Она какое-то мгновение недоуменно смотрела на меня, а потом, сообразив, рассмеялась.
— Что ж, спасибо, — сказала она. — А какие у вас планы на оставшуюся часть дня?
— Побуду здесь, посмотрю на скачки.
— А я должна была сопровождать трех японцев, — сообщила она легко и непринужденно, сразу возвысив меня до ранга своего друга. — Третий как раз и говорит по-английски. В течение трех дней я показывала им достопримечательности Лондона, а сегодня утром у господина Комато, того, что знает английский, начался понос. Но эти двое не хотели пропустить экскурсию в Стрэтфорд. Если вам когда- нибудь доводилось рассказывать про особняк Анны Хэтэвэй жестами, можете себе представить, что за утро у меня было. Они такие милые, но думают, что я недоразвитая.
— Они бизнесмены? — спросил я.
