Пусть мне не платят гонорара дажеВ «Меркюре», даже в «Эрмитаже» —Что ж? Амарилья кроткая мояУмна и рассудительна, как я.Полсотни франков нам бы надобно всего.Но можно ль все иметь — и сердце сверх того?Да если б Ротшильд ей сказал: «Идем ко мне…»Она ему ответила бы: «Нет!Я к платью моему не дам вам прикоснуться:Ведь у меня есть друг, которого люблю я…»И если б Ротшильд ей сказал: «А как же имяТого… ну, словом, этого… поэта?»Она б ответила: «Франсисом ЖаммомЕго зовут». Но, думаю, бедаБыла бы в том, что Ротшильд о такомПоэте и не слышал никогда.
Проделывали опыты зевакиВ коротких панталонах, и шутникМог искрой, высеченною во мраке,Чудовищный баллона вызвать взрыв.Взвивался шар, наряднее театра,И падал в ахающую толпу.Горели братья Монгольфье отвагой,И волновалась Академия наук.
Пой в сердце тишины, незримый соловей!Все розы слушают, склоняясь со стеблей.Крыло серебряной луны скользит несмело.Среди недвижных роз тоскует Филомела.Среди недвижных роз, чей аромат сильнейОт невозможности отдать всю душу ей.Как пенье соловья в ночи совсем беззвезднойПохоже на призыв к богам подземной Бездны!Нет — к розам, аромат которых тем сильней,Чем больше этот гимн влечет их в мир теней!Не сердце ль тишины теперь само поет?Куст облетевших роз — дремоты сладкий гнет…Безмолвье, молньями насыщенное бури,Иль безмятежное, как облако в лазури,Всю ночь подчинено тебе лишь одному,Пэан, навеянный луною Филомеле!О песнь бессмертия! Не птичьи это трели!Ах, волшебства ее нельзя преодолеть.
