века.
Однажды в общественной жизни города наступил кризис. Большая Опера впала в тяжелый дефицит и закрылась. Ничего не оставалось, как образовать один дамский комитет, чтобы собрать деньги, на которые синьор Пуффи смог бы выехать из города, и другой комитет, чтобы создать фонд, который дал бы возможность удержать синьора Пасти в городе. А что было делать дальше? Ехать в Европу — слишком рано, а на Бермудские острова — слишком поздно; на юге — чересчур жарко, на севере — еще слишком холодно. Оставалось сидеть дома, а это было просто невыносимо.
В результате миссис Россемейр-Браун и ее триста друзей ходили взад и вперед по Плутория-авеню, тщетно стараясь откопать что-либо новенькое. Они носились по волнам развлечений, переходя от собраний с чаем и танго к послеполуденному сидению за бриджем. Они приводили в восторг жителей целыми садами южных цветов на многолюдных приемах; они заполняли длинные ряды кресел, слушая лекции о женском равноправии. Но все это наводило на них тоску.
И вот — благодаря ли случаю или по воле рока — как раз в момент общего пресыщения и недовольства миссис Россемейр-Браун и триста ее друзей впервые услыхали о пребывании в городе мистера Йахи-Бахи, знаменитого восточного мистика. Он был настолько знаменит, что никто и не подумал даже спросить, кто он и откуда прибыл. Все сообщали эту новость друг другу, повторяя одно и то же, а именно что он — всем известный, прославленный Йахи-Бахи. Прибавляли лишь — для тех, кто этого не знал, — что имя его произносится «Йаххи-Баххи» и что учение, которое он проповедует, называется бухаизм. Оно — следовало дальнейшее объяснение для невежд — является ответвлением шудуизма, только более серьезным и, понятно, тайным. После получения этого объяснения слушатель немедленно заявлял, что восточные люди неизмеримо выше западных.
А так как миссис Россемейр-Браун была всегда лидером высшего общества Плутория-авеню, то естественно, что она первой посетила мистера Йахи-Бахи.
— Моя милая, — рассказывала она своей закадычной подруге мисс Снэп, описывая свой «визит», — это очень, очень интересно! Мы спустились в самую причудливую часть города и подъехали к самому крохотному домику, какой только можно вообразить себе; затем мы поднялись по узкой-преузкой лестничке — настоящей, знаете ли, восточной… Словом, сцена из Корана.
— Как увлекательно! — воскликнула мисс Снэп.
— Внутри все помещение завешено тканями, — продолжала миссис Россемейр-Браун, — а на этих тканях изображены змеи и индусские боги, прямо очаровательные.
— И вы видели Йахи-Бахи? — спросила мисс Снэп.
— Нет, моя дорогая. Я видела только его помощника, мистера Рама Спада, такого странного, знаете ли, маленького, кругленького человечка, должно быть бенгальца. Он стоял спиной к занавеске, протянул мне руку и не пустил меня дальше. Он сказал, что мистер Йахи-Бахи занят размышлениями и его нельзя тревожить.
— Как интересно! — отозвалась мисс Снэп.
В действительности же мистер Йахи-Бахи ел в это время за занавеской свою порцию бобов со свининой.
— Что больше всего нравится мне в восточных людях, так это удивительная тонкость их эмоций. После того как я объяснила цель своего визита — попросить Йахи-Бахи пожаловать к нам, чтобы побеседовать о буха-изме, я вынула из кошелька доллар и положила его на стол. Вы посмотрели бы только, как мистер Спад принял деньги. Он низко поклонился и произнес: «Изида да хранит вас, прекрасная леди!» Такой глубокий поклон и столько презрения к деньгам! Уходя, я не могла удержаться и сунула ему в руку второй доллар; он принял его, как бы совершенно не замечая, и прошептал: «Озирис да сохранит тебя, цветок среди женщин!» А когда я садилась в мотор, я дала ему третий доллар, и он сказал: «Изида и Озирис да продлят дни твоей жизни, о, лилия рисовых полей!» — и после этих слов он продолжал стоять около мотора, пока я не уехала. У него был такой сосредоточенный взгляд, словно он ждал еще чего-то.
— Какая тонкость чувств! — твердила Снэп. Ведь смыслом ее жизни было говорить подобные вещи, так как в благодарность за это она получала билеты в Большую Оперу и приглашения на обед.
— Разве не так? — продолжала миссис Россемейр-Браун. — Да, это совсем, совсем не то, что наши люди. Мне было так стыдно за моего нового шофера! Как мало похож он на Рама Спада! Каким грубым движением открыл он дверцы машины, как неуклюже взобрался на свое сиденье и особенно с какой отвратительной резкостью повернул ручку зажигания. Я просто покраснела от стыда. А отъезжая, он так направил машину — я уверена, он сделал это нарочно, — что обдал грязью мистера Спада.
Однако, как это ни странно, мнение остальных о новом шофере, в частности мнение мисс Дельфинии, для обслуживания которой он был специально нанят, было совершенно противоположным.
Солидные рекомендации, которые он представил, а также и то, что, по мнению мисс Дельфинии и ее друзей, он совсем не был похож на шофера, окружали его личность ореолом таинственности, что является для шофера признаком наивысшей квалификации»
— Моя дорогая Дельфинин! — шептала мисс Филип-пина Ферлонг, сестра настоятеля церкви св. Асафа (в то время она была вторым «я» мисс Дельфинии), когда они сидели в машине. — Не убеждайте меня, что он шофер: он вовсе не шофер. Он умеет, конечно, управлять автомобилем, но это ничего не значит,
Дело в том, что у шофера было твердое, словно вылитое из бронзы, лицо и суровые глаза; когда он надевал шоферское пальто, то оно имело на нем вид офицерского плаща, а шоферская круглая шапка делалась похожей на военную фуражку. Поэтому мисс Делъфиния и ее друзья решили или, вернее, выдумали, что он участвовал в войне на Филиппинах; этим объяснили они и шрам на лбу, полученный им, вероятно, в сражении при Илойло, или Хуйле-Хуйле, или в другом подобном месте.
Но больше всего занимала мисс Дельфинию Россемейр-Браун его поразительная грубость. Его обращение было так не похоже на поведение молодых людей из салона. Когда они подсаживали ее в автомобиль, то всегда танцевали вокруг нее, приговаривая: «Позвольте», «Разрешите». Филиппинский же шофер ограничивался тем, что открывал дверцу машины, говоря: «Войдите», а затем захлопывал ее.
И тогда по спине мисс Дельфинии пробегала дрожь, а фантазия подсказывала ей, что шофер был не настоящим шофером, а переодетым джентльменом. Она предполагала, что он знатный англичанин, вероятно, младший представитель какой-либо герцогской фамилии, юноша с неукротимым характером; и у нее сложилась собственная теория насчет того, почему он поступил на службу к Россемейр-Браунам. Откровенно говоря, она думала, что филиппинский шофер собирается похитить ее, а потому всякий раз, когда он отвозил ее домой после званого обеда или танцевального вечера, сладострастно откидывалась на спинку сиденья, с вожделением ожидая, что вот-вот начнется процесс похищения.
Но главный интерес высшего общества сосредоточивался в это время на Йахи-Бахи и на новом культе бутеаизма.
После посещения восточного мистика Россемейр-Браунами очень многие дамы потянулись на машинах к домику мистера- Йахи-Бахи, и все они, беседовавшие с самим мистером Йахи-Бахи или с его ассистентом, бенгальцем Спадом, приходили в неописуемый восторг.
— Такой удивительный такт! — рассказывала одна из них. — Такая деликатность! Собираясь уходить, я положила на край маленького столика пятидолларовую монету. Мистер Спад даже не взглянул на деньги. Он прошептал: «Озирис да поможет вам» — и показал на потолок. Я инстинктивно подняла глаза кверху, а когда опустила их, монета исчезла. Полагаю, он велел ей улетучиться.
Другие, возвращаясь оттуда, рассказывали необычайные истории о чудодейственных оккультных способностях мистера Йахи-Бахи, особенно о его даре предсказывать будущее.
Миссис Бенкомхирст, только что потерявшей третьего мужа — вследствие развода, — мистер Йахи- Бахи приоткрыл краешек ее будущего с поразительной отчетливостью. Она попросила погадать ей, и мистер Йахи-Бахи исполнил ее просьбу. Он приказал ей разложить на столике шесть десятидолларовых монет в виде змеи. Затем он наклонялся над ними и стал глубоко дышать, после чего изрек предсказание: «Многое произойдет, прежде чем начнется другое».
— Как мог он предвидеть это? — спрашивали все.
