было хода и откуда Аня могла вернуться к нему лишь по своей воле, признав его правоту, решив строить свою жизнь так, как строит свое будущее он, — не иначе. Там, на вокзале, в минуту безмолвного прощания Степану казалось, что преграда между ними ненамного прочнее вагонного стекла, разделявшего их: один удар — и останутся только осколки под ногами. Но поезд шел все дальше, поезд увозил ее…
Гонимый томлением, он спустился в редакцию. Комната литработников затихла. При свете настольной лампы Пальмин вычитывал набор рабкоровских заметок. На одном из столов спала Тамара Александровна, положив пачку газет под голову, — жена газетчика, фронтового журналиста, привыкшая к любым переделкам. В кабинете Дробышева неугомонный Одуванчик читал свою оду дремавшим Мишуку и Гаркуше.
— От пишет, от же пишет! — одобрял Гаркуша, — В огороде бузина, а в Киеве дядька.
Степан вернулся в типографию. Уже кончалась верстка. На работу Ореста молча смотрели Наумов, Дробышев и Нурин…
— Король, хочешь брынзы?
Одуванчик растолкал Степана, прикорнувшего на деревянной скамье в корректорской. Степан вскочил и пошатнулся — так он оцепенел. За окнами уже совсем рассвело, и кто-то погасил свет, как бы для того, чтобы рассмотреть в дневном свете следы ночного бодрствования на лицах, похудевших за несколько часов. Литработники, завладевшие корректорской, пили жидкий чай из помятых жестяных кружек, позаимствованных у наборщиков, а Одуванчик оделял их брынзой и какими-то лепешками, купленными на базаре с воза. Снизу, из машинного отделения, пришел Нурин и сказал, что заведующий типографией приказал увеличить тираж номера на тысячу экземпляров, приправка полос на машине подходит к концу и вот-вот начнется печатание.
— В общем, газета выйдет ненамного позже против обычного.
Забившись в угол, Степан то дремал, то слушал болтовню товарищей, уставившись на пожелтевшую, запачканную чернилами настенную таблицу типографских шрифтов и сокращений, принятых редакцией «Маяка».
Во дворе типографии уже собрались мальчишки-газетчики и в ожидании свежего «Маяка» играли в «орлянку», звеня медяками по асфальту. Экспедитор начал свой утренний инструктаж:
— Сегодня кричите: «Большой заказ морскому заводу», «Ожидается агромадный набор рабочих». Не кричите за драку матросов с милицией, а то товарищ Наумов удивляется на вашу несознательность.
Одуванчик притащил в корректорскую толстую кипу только что выданных машиной экземпляров «Маяка», наполнивших комнату запахом свежей типографской краски.
— Держи! — сунул он один экземпляр Степану. — Прежде всего прочитай гвоздь номера — мою торжественную оду шахтерской вагонетке. Ее немного сократили — вместо сорока строк всего двенадцать. В «Парусе» Лермонтова столько же…
Бумага зашуршала. Дробышев положил газету на пол и смотрел на нее сверху — так сказать, с высоты птичьего полета, оценивая качество верстки, печати, подбора заголовочных шрифтов, изредка наклоняясь, чтобы коротким ударом красного карандаша отметить плохо отпечатанное место. Нурин переносил эти отметки в свой экземпляр газеты, чтобы сразу передать печатнику все требования о лучшей приправке шрифта или иллюстрации. Гаркуша, шевеля губами, читал свой материал, Сальский уткнулся в свой. Нурин покрикивал: «Ловите блошки, работнички!» Потом исчез Дробышев, выловивший в центральной статье второй полосы пустяковую ошибку и побежавший вниз, чтобы исправить ее, пока не поздно; ушли домой Гаркуша и Сальский, стал понемногу затихать наборный зал.
— Степка, мы с Мишуком на завод. Ты домой?
— Нет, не хочется так рано беспокоить маму… Пойду с вами.
— Бежим!
Уже затих второй утренний гудок «Красного судостроителя», когда они спустились по лестнице к бухте, сверкавшей ослепительным отражением сентябрьского солнца. Буксирчик, готовый потащить четырехугольную баржу-паром через бухту, дал отвальный гудок, а матросы убрали сходни.
Журналисты прыгнули с пристани на палубу баржи и очутились среди рабочих и служащих завода. Неожиданное появление журналистов и Мишука с газетами — что это значило? Люди почувствовали, поняли, что случилось что-то важное, а важным для них могло быть лишь одно — то, о чем все время писал «Маяк», за что он вел бой.
— Дай газетку! — просили, требовали люди, обступив Одуванчика; руки тянулись к нему со всех сторон.
— Братва! — гаркнул Мишук. — Завод получил заказ на пять тысяч шахтерских вагонеток! Даешь вагонетки Донбассу!
Все вокруг ахнуло. Пассажиры всей массой сдвинулись к газетчикам. Баржа заметно накренилась. Теперь уже люди не просили газету, а отнимали ее, вырывали из рук смеющегося Одуванчика. Газету читали сразу по нескольку человек.
— Хватит, хватит, больше не дам! — И Одуванчик зажал отощавшую пачку газет между коленями.
— Читайте, читайте! — кричали те, кто не успел, не смог заглянуть в газету.
— Я прочитаю, я! Коля, дайте газету.
Какая-то девушка вскочила на крышку погрузочного люка и звонким, ликующим, срывающимся голосом прочитала начало передовой, ошибаясь и не успевая поправиться.
Каждое слово информационного сообщения, открывавшего передовую, было известно Степану, но теперь, когда люди, задерживая дыхание, вытянув шеи, вслушивались в эти слова, радостно переглядывались и подталкивали друг друга локтем, когда молодежь кричала «ура», а старики пожимали друг другу руки, — теперь эти слова оторвались от газетного листа, стали самой жизнью, прекрасной жизнью. И свет жизни изменял лица, молодил их. Газета принесла весть о том, что завод необходим стране, что он будет жить, что будут трудиться люди, в цехах станет шумно, а в домах радостно.
— Ура-а! — снова крикнул кто-то.
Все подхватили. Многоголосый крик раскатился по бухте. На заводской пристани, как из-под земли, выросла толпа встречавших. Вероятно, по заводу уже прошел слух о заказе, и люди ждали подтверждения своей надежды. Баржа подошла к пристани. Желанная весть ворвалась на завод.
Началось триумфальное шествие журналистов от цеха к цеху. Навстречу бежали рабочие, окружали их, расспрашивали, требовали «Маячок», получали два-три экземпляра на цех, обнимали Одуванчика и Мишука, которых знали все.
Радость разлилась по заводу, и Степану казалось, что он меняется на глазах. Старые цехи стали будто выше и светлее, кирпичные стены сбросили многолетний налет копоти, возле цехов рабочие стояли кучками, говорили все сразу, шумели…
У котельного цеха было шумно. Рабочие наблюдали, как Мишук Тихомиров снимал со стены красную «Тачку».
— Эх, «Тачечка», сделала свое дело! — шутили они. — Вагонетки клепать будем. Мишук, давай «Вагонетку»!
Неожиданно несколько человек бросились к Одуванчику, схватили его, стали подбрасывать, как пушинку. Он взлетал, придерживая одной рукой тюбетейку, а в другой сжимая оставшиеся экземпляры «Маяка».
— Так ему, «Маячку», так ему! Давай выше, давай выше! — смеясь, покрикивал старый рабочий, стоявший рядом со Степаном.
Оглушительный гудок — третий — прервал эту сцену. Мишук гаркнул во всю силу своих легких:
— А ну, братки, в цех! Герои труда — вперед! Лодыри, оставайся!
И пошел в цех, неуклюже приплясывая, с лицом серьезным и важным.
Очутившись на земле, Одуванчик пошатнулся и вцепился в Степана; его губы дрожали.
— Степа… Ты видел, как они меня? — сказал он.
— Ты едва стоишь на ногах. Слава вскружила тебе голову, — пошутил Степан. — Но по какому праву ты завладел всеми лаврами единолично? Немедленно отдай мою долю, узурпатор!
— Бегу домой… Надо показать газету матери, соседкам… Понимаешь, в последнее время Слободка гудела, что дело с заказом не вышло и завод прикроют как убыточный. Настроение у всех было паршивое…
