Довольно! Теперь можно жить по-людски, не хмуриться дома, быть добрее со своими, спать спокойно. Понимаешь ли ты это, Степка? Нет, ты не знаешь, что такое для нашего народа работа! Хлеб? Не только хлеб. Только тот, кто работает, чувствует себя человеком по-настоящему.
— Чудак! Я знаю Слободку хуже, чем ты, но я понимаю… Если бы я не понимал, разве был бы я так счастлив, как сейчас? Счастлив, как никогда… Если бы не «Маяк», кто знает, когда еще решился бы вопрос о заказе…
— Не будем гадать… Так или иначе, «Маяк» сделал свое дело. Девушки будут писать мне доплатные письма за поэму, которую ты так и не прочитал. Прощай, бегу! Хочешь, встретимся в редакции и побродим по бульварам? Ведь сегодня почти нечего делать. У Пальмина в запасе груда материала.
Надо было предупредить мать, что Степан скоро придет домой, что он голоден и хочет горячего чая. Степан позвонил домой из шумной приемной директора завода, но телефонистка равнодушно ответила: «Абонент не отвечает». Это было странно — мать должна была уже встать, и Степан почувствовал тревогу. «Глупо! — успокаивал он себя. — Наверно, мама вышла из дома за покупками. Она же сказала вчера, что чувствует себя хорошо».
К счастью, у заводской пристани нашелся свободный ялик, но путь через бухту показался бесконечным.
7
Девушка, как видно подстерегавшая стук калитки, вышла навстречу Степану.
Она остановилась в дверях дома, раскинув руки, держась за косяки, преградив ему дорогу; она стояла, опустив глаза, бледная, с усталым строгим лицом. Это и была весть о несчастье, уже подготовленная тревогой, которую Степан почувствовал на заводе. Он опустился на нижнюю ступеньку лестнички.
— Идите в дом, — сказала Маруся, понявшая, что он обо всем догадался; неслышно спустилась по лестничке и тронула его за плечо: — Не сидите так, Степа…
Он поднялся на веранду и переступил порог, за которым стояла тишина. В то время как он, не давая себе в этом отчета, вытирал ноги о пестренький половичок, затрещал телефон. Степан не понял, что это значит… В комнате матери у окна стоял доктор из морского госпиталя, бывший сослуживец Раисы Павловны, участник нескольких кругосветных плаваний. Увидев Степана, он едва заметно кивнул головой и отвернулся.
Степан увидел лицо матери — такое бледное, что оно почти сливалось с белизной подушки, — опустился на колени и бережно обнял маленькое, худенькое тело, которое перестало жить и лежало в его руках такое легкое… Он прижался головой к ее груди, уже зная, что никогда не услышит быстрого и неровного биения дорогого сердца, и все же надеясь на чудо. И как тихо-тихо было вокруг, как тихо было в мире, потому что сердце матери перестало биться! Он подавил рыдания, подступившие к горлу, чтобы не нарушить тишины.
Так началось время, не расчлененное на часы, в котором слились день и ночь. Неслышная, молчаливая, входила и выходила Маруся и еще какая-то женщина, потом, как будто издалека, донесся голос Пальмина и еще одного человека — кажется, Нурина. Все это было по ту сторону; он сказал лишь несколько слов с Одуванчиком.
— Степа, выпей… Это легкое вино.
— Нет, дай воды… Спасибо, Коля.
— Тебе надо поесть.
Стало легче, когда люди ушли — все ушли — и тишина вернулась в дом, казалось, навсегда. В открытые окна лилось пламя вечернего солнца. Скалы, перегородившие пляж, стали черными на фоне пылающего неба. По бухте протянулись серые тени — легкая рябь, наведенная первым дыханием ночного бриза. Степан сидел у окна неподвижный, глядя на черные скалы, ни о чем не думая.
В комнату вошла Маруся и переменила розы в вазе, стоявшей на столике у изголовья его кровати.
— Пойдите умойтесь, — сказала Маруся, повесив полотенце ему через плечо.
Он пошел к фонтану и не почувствовал холода звонкой воды, пробившейся сквозь гранит, а когда вернулся, пожилая женщина, соседка, не пустила его в комнату матери. На своем письменном столе, накрытом салфеткой, Степан увидел тарелку горячего супа и хлеб.
— Вы покушайте… — Маруся подтолкнула его к столу, придвинула стул, подала ложку и стала у двери.
А потом, убирая со стола, приказала:
— Спать ложитесь…
— Нет, не хочу… Почему меня не пускают туда?
— Нельзя сейчас, — ответила девушка. — Спите!
Опустив голову на подушку, Степан вспомнил, что часто перед сном мать присаживалась к нему и молча поглаживала его волосы, смотрела в глаза с улыбкой и он засыпал, переняв ее улыбку. Теперь этого уже не будет никогда, никогда… Слезы впервые побежали из его глаз.
— Спите… — шепотом повторила Маруся и добавила: — У них всю ночь с сердцем нехорошо было… Потому что та… бессовестная не приехала. Я хотела вас из редакции вызвать, а Раиса Павловна не велели… вам мешать.
На его плечи легко и мягко опустился шерстяной платок матери.
Спал Степан недолго. Ему приснился голос матери. Мать будит его, шепчет на ухо с подавленным смехом: «Ну, вставай, вставай, негодный! Ты обещал поехать сегодня со мной в город. Уже так поздно… слышишь склянки?» И он тоже смеется, но не открывает глаз, притворяясь спящим.
Глаза открылись и встретили темноту.
Последние корабельные склянки, вызвавшие этот сон, замирали в гавани. Степан вскочил и прислушался… Смех во сне сменился плачем наяву, беззвучным, разрывающим грудь. В доме по-прежнему стояла тишина. Боясь нарушить ее, он на цыпочках прошел в комнату матери. На тумбочке у изголовья постели горела затененная лампа, слабый свет падал на бледное, едва заметно улыбавшееся лицо матери. Неподалеку от кровати сидела женщина в темном; возле нее, положив руку на спинку кресла, стоял мужчина. Это были Дробышевы.
Сначала Степан не заметил Маруси. Она стояла на коленях у кровати, обняв покойную, слившись с нею, и только слышались короткие всхлипывания, только все ниже спускались к полу толстые косы, упавшие с головы.
Вдруг она вскрикнула, откинула голову и снова наклонилась к покойной, целуя лицо и седые волосы.
— Мамочка, мамочка моя! — прошептала она, тихо и безутешно плача. — Сердечко мое больное… Зачем же вы?.. Зачем вы?.. Вы же моя мамочка, голубочка моя! — Она захлебнулась слезами и проговорила с нежным укором, с горьким сожалением: — Мамочка, мамуся моя, хоть бы раз ты меня доченькой назвала, хоть бы раз… Я бы за тебя померла, милая мамочка, сердечко мое…
— Я пойду, Тамара, — едва слышно, хрипло проговорил Дробышев. — И тебе пора…
— Как сильно пахнут розы… — Тамара Александровна склонилась к покойной, поцеловала ее в лоб, на миг прижалась щекой к голове Маруси, всхлипнула и, взяв Степана за руку, вышла вместе с ним.
На веранде шепотом беседовали две тени — Нурин и его жена, казавшаяся в темноте громадной. Степан узнал ее голос, когда она плаксиво проговорила:
— Ничего, ничего, Степочка, пройдитесь… Мы посидим возле мамаши. Не беспокойтесь…
Ночь была теплая, с яркими звездами. До самой пристани Дробышевы и Степан шли молча.
— Какая маленькая ваша мама! — сказала Тамара Александровна. — Вы знаете, она так надеялась, что вы привезете Аню… Убирала вашу комнату, стала варить ужин… А потом, когда вы позвонили ей с вокзала, что Аня уехала, она вся сникла, начался сердечный припадок… И угасла… Мне все рассказала Маруся… Напишите об этом вашей девушке — пусть она знает, глупая…
