вернее всего, ею не получены.
— Как это — не получены? Почта работает хорошо.
— Почта ни при чем. Письма перехвачены бородачом… Зови, зови ее, Степка! Стоит лишь ей узнать, что у тебя случилось, и жалость окрылит любовь. Нетта примчится, прилетит, прибежит. Невозможно себе представить, какую скорость способна развить в таких случаях женщина!
— Нелепость за нелепостью! Как она может услышать мой зов, если бородач перехватывает письма, что, впрочем, маловероятно… Нет, Перегудов, все это фантазии… Крылья жалости? Просить жалости, милостыни? Жалкой милостыни, имея право на все! И надо же понять, что она сделала выбор окончательно: либо я приношу повинную, либо долой Киреева. Ну и точка!
— Та-ак, — протянул поэт. — Лезем в воду!
— Нет, я еще погреюсь.
Мишук что-то пробормотал и повернулся на другой бок, спиной к солнцу.
Молчание продолжалось долго.
Одуванчик стал одеваться. Прыгая на одной ноге, чтобы удержать равновесие, он натянул брюки и сказал:
— Знаешь, Степа, тебе надо бы перебраться в город. Заказать тебе номер в «Гранд-отеле»? Здесь ты живешь, как в монастыре, где тебя обслуживает тень, хотя и прекрасная… — Он крепко затянул ремень с золоченой пряжкой и щеголевато пристроил над ухом тюбетейку. — Я ухожу, дружище… Ты идешь, Мишук?.. Остаешься? Как хочешь… Степа, я буду у тебя в пятницу, и мы еще поговорим.
Степан проводил его до шлюпочной пристани, и, когда они прощались, Одуванчик сказал:
— Я всегда был добрым гением влюбленных. Это мое призвание — приятное, но не легкое. Разреши мне написать Нетте! Все написать. Идет?
— Бесполезно… Ты же сам говорил, что письма не доходят. И, кроме того… Словом, не надо.
— Гм, гм! — прочистил горло поэт.
Когда ялик отошел от пристани, Одуванчик, очутившись вне пределов досягаемости, крикнул:
— Письмо я написал и отправил, будь спокоен!
— Брось шутки!.. Впрочем, ты не знаешь ее адреса.
— Но знаю адрес Люси, а Люся передаст или уже передала письмо кому надо. Три страницы мелодрамы с отборными цитатами из Блока и Перегудова… Приехать к тебе в пятницу или держаться подальше?
— Я буду ждать, — ответил Степан.
Домой он шел с сильно бьющимся сердцем, испуганный и в то же время обрадованный самочинным поступком Одуванчика. Вот еще одна и последняя попытка… Она не ответила на письмо, увезенное в кармане жакета — суровое письмо о преступлении ее отца, — может быть, счастливее окажется письмо, написанное Одуванчиком… Нет, он не хотел жалости… Но неужели Аня не поймет, как она нужна ему сейчас? Поймет ли? А те два письма, которые он послал ей после смерти матери? Можно ли думать, что Стрельников, этот джентльмен, пойдет на такую подлость, как перехватывание писем? Степан метался между этими вопросами, то надеясь, то отчаиваясь; он забыл о Мишуке, оставшемся на пляже, а вспомнив о нем, рассердился: «Вот не ко времени!» — и тут же почувствовал, что одиночество сейчас было бы невыносимым.
Мишук ждал его уже одетый; он сидел на валуне, сцепив руки на колене, смотрел на бухту озабоченный.
— Выспался? — спросил Степан.
— Тут заснешь… — Мишук встал, протянул ему руку: — Прощевай!
— И все?
— Ну, не все… Посоветоваться пришел, да уж ладно… Не до того тебе. В другой раз…
— Давай без деликатностей. Говори, что случилось?
— А то, что Владимир Иванович выдумал мою жизнь перевернуть… Белку Комарову в редакцию взял и меня зовет… в литработники. — Мишук произнес это Слово с усмешкой, как бы примерив его недоверчиво к себе. — Видел ты такого литработника? Придумал же человек, а?
Это была хитрость, простенькая хитрость человека, не способного кривить душой и пытающегося высмеять то, что было для него таким соблазнительным… ну, и в то же время казалось удивительным, невероятным.
— Что ты ответил Дробышеву? Согласился? — спросил обрадованный Степан.
— Владимир Иванович велел завтра ответ дать.
— Сейчас же поезжай в редакцию и скажи, что ты согласен.
— Ну-ну! — густо покраснел Мишук. — Легко тебе…
— Да в чем дело, чего ты испугался? Ты уже фактически стал нашим литработником, и пора это дело оформить. Словом, не мудри и делай, как я говорю.
Мишук снова уселся на валун; он сидел на валуне, поставив локти на колени, положив голову на кулаки и глядя перед собой; было ясно, чего он ждет, чего он хочет — слова, укрепляющего его решение, уже неосознанно принятое.
— Напомню я тебе историю одного рабкора, — сказал Степан, присев рядом с Мишуком. — Был он неграмотным человеком, но понял, какое значение имеет газета, придумал устную газету, нес ее к рабочим, делал доброе дело… Осилил он грамоту, стал писать заметки в стенные и в печатную газеты. Силу в себе он чувствует большую, трудовой народ любит, революции хочет служить всей душой. И вздумал он написать книгу… Толстую книгу о всех фронтах гражданской войны… Я, мол, пролетарий, я сразу напишу…
Мишук улыбнулся, толкнул Степана плечом:
— Конечно, дурак был. Ничего не понимал…
— Но быстро кое-что понял. Понял, что надо учиться. Взялся за грамматику, стал читать хорошие книги, искать сильные слова. Нашел хорошую газетную форму — «Разговоры». Они принесли «Маяку» большую пользу, еще крепче связали газету с читателями.
— Пора «Разговоры» кончать, а то надоест это… — отметил Мишук. — Дальше что буду делать? С завода уйти просто, а потом что?
— С завода ты никогда не уйдешь. Твоя сила в том, что ты знаешь и любишь заводской народ. И всегда будешь литработником газеты на заводах, всегда будешь иметь много материала, нужного газете… Будешь писать и репортерские заметки, и зарисовки, и фельетоны… Придется много учиться, Мишук! И ты осилишь учебу.
— Владимир Иванович обещает через год в КИЖ послать, когда подготовлюсь.
— И это хорошо!
— Уехать ты надумал! — пожаловался Мишук. — Если бы ты в «Маяке» остался, чего мне бояться? А уедешь ты на Урал, и остался я ни при чем.
— Дробышев будет для тебя лучшим учителем, чем я… А пока я здесь, приходи ко мне, будем говорить о зарисовках, очерках. Помогу тебе написать первый твой очерк… хотя бы о том, как завод готовится выполнить заказ Донбасса. Хочешь?
— Сюда я ходить не буду, сам понимаешь, — сказал Мишук. — Переедешь в гостиницу, тогда ладно…
— Хочешь еще один совет? — спросил Степан. — Пойди к Марусе, поговори с нею… Не нравится мне то, что к ней снова лазают Капитанаки, обхаживают ее. Она ведь нареченная Виктора, и скоро ей исполнится восемнадцать… Боюсь, что Капитанаки утащат ее к себе. А что даст ей Виктор?.. Жаль ее.
Мишук стоял перед ним опустив голову; при словах о Капитанаки он медленно поднял глаза, посмотрел на Степана прищурившись.
— А жаль тебе ее… жаль тебе ее, так и вызволяй! — сказал он. — Куда тебя несет, чудило? От добра добра ищешь, а найдешь ли?
— Ну, об этом мы говорить не будем! — отрезал Степан.
— И ты со мной о ней не говори, понял? — враждебно ответил Мишук. — Ты заварил, ты и расхлебывай, а мне… чужого не нужно, — Он вдруг нахлобучил кепку, буркнул: — Прощевай! — и ушел, не оглядываясь.
«Бедняга», — подумал Степан. Но эта вспышка гордости в Мишуке, гордости, побеждающей любовь,
