черносотенной газете без ругательного примечания. А тебе это ох как по душе!
— Ну-ну! — обеими руками замахал на него Нурин. — Сейчас ты извлечешь квадратный корень из выеденного яйца и обвинишь меня бог знает в чем. Удивительная способность превращать любую малость в политического слона-слонище! Я говорю лишь о том, что интересный материал интересен всем безотносительно, вот и все…
— Нет, всегда и непременно относительно. Только относительно — в данном случае относительно нашей внешнеторговой политики. И ты это понимаешь.
Виктор оживился, заулыбался: теперь он следил только за Нуриным, его черные глаза блестели.
— Это вы написали за алмазы? — спросил он почтительно и с восхищением. — Здорово написано!
— Внимай, пуританин! — торжествуя, воскликнул старый репортер. — Вокс попюли — вокс деи, то есть глас народа — это божий глас. Получай и кушай на здоровье!
— Леша, домой! — властно окликнула мадам Нурина. — Степочка, приходите к нам кофе пить…
Проводив Нуриных, Степан вернулся на лавочку под кипарисом и снова принялся разглядывать Виктора, схватывая перемены, которые произошли в этом человеке. Парень заметно обрюзг, его тело, еще недавно такое гибкое, легкое и сильное тело человека-амфибии, стало грузноватым, линии потеряли прежнюю четкость, мускулы на руках заплыли жирком. «Много пьет, много ест и спит, мало двигается», — подумал Степан.
— Ждешь Марусю? — спросил он.
— Ага… — ответил Виктор. — Скоро придет.
— Когда ваша свадьба?
Виктор усмехнулся:
— Еще годы ей не вышли…
Виктор бросил на Степана искоса недобрый взгляд и спросил:
— А вы… здесь жить останетесь?
— Вероятно, уеду… Почему ты спрашиваешь?
— Да так… В этом доме жить будем.
— И мазанку курортникам сдадите? — насмешливо дополнил Степан.
— А что же…
— Молодцы вы, Капитанаки, ничего мимо рук не пропустите! — продолжил насмешку Степан. — Только мазанка ведь тебя не прокормит. Хочешь на Марусиных хлебах жить, что ли? Вообще, чем ты занимаешься, на какие средства пьешь, откуда у тебя золотые часы?
— Вас это, эфенди, не касается, — ответил Виктор равнодушно. — У вас куска хлеба не прошу. Я при папаше.
— Рассказывай! Твой папаша тебе копейки не даст.
У ворот появился высокий и тонкий парень в капитанке, с бачками, которого Степан видел впервые. Это дало Виктору возможность оборвать неприятный разговор; волоча ноги, он подошел к гостю, взял у него папиросу и закурил. Степан вошел в дом и сел у окна в комнате матери; сквозь марлю, затягивающую окно, он видел Виктора и его посетителя. Они уже кончили разговор, бросили окурки, одновременно сплюнули и попрощались.
— Пить не смей! — приказал парень в капитанке.
— Поди ты знаешь куда… — лениво ответил Виктор.
— Ну, не топырься, дурыло! — прикрикнул на него парень. — Успеешь налиться выше бровей, будь я проклят!
«Что у них за дела? — подумал Степан, — Чем живет эта портовая шпана? На какие средства?»
Ему стало жутковато, будто он проснулся в незнакомом месте с ощущением близкой опасности. Это странное ощущение, не имевшее, казалось бы, под собой никакой почвы, не проходило. «Как меня взбаламутили сегодняшние разговоры, — думал он. — Жизнь продолжается, а я почему-то забился в угол…»
Он перешел в свою комнату, сел за стол, придвинул к себе пачку номеров «Маяка», аккуратно сложенных Марусей, и стал читать с жадностью, торопясь. Да, жизнь продолжалась, обходясь без него, ушедшего в затишье, в сумерки, и то, что еще вчера он принимал равнодушно — сознание своей оторванности от жизни, — сейчас почти испугало его. Но ведь не потерял же он своего места в жизни, ведь должна она помнить и ждать его? И Степан ревниво искал в газетных полосах себя, свой труд… В литейном цехе «Красного судостроителя» отлиты первые колеса для вагонеток. Но ведь это он, Степан, по заданию Дробышева дал драчливую подборку рабкоровских заметок о состоянии литейного хозяйства… Заметка об успешном лове рыбы? Степан, после своей памятной беседы с Кругловым, не раз писал о развертывании рыбного промысла… Сжатый, но дельный судебный отчет о процессе в Башлы эксплуататоров-кулаков из Верхнего Бекиля — Айерлы и ряда других. Приговор жесткий… Пусть запишет Айерлы имя корреспондента «Маяка» на странице Корана… Так он перелистал все номера «Маяка» за последние две недели, радуясь тем строчкам, которые говорили о развитии или завершении информационной темы, начатой им, репортером Киреевым.
Но жизнь шла вперед быстро и упорно. Выдвинулись вопросы, совершенно новые для Степана. «Маяк» посвятил целую полосу рассказу геолога А. Арнищенко о небольшом месторождении каменного угля неподалеку от Черноморска. В боевичке за подписью «В. Д.», то есть Дробышева, сообщалось, что по этому вопросу окрисполком принимает такие-то и такие-то меры. Откуда это взялось? В предшествующих номерах «Маяка» не было никаких упоминаний о местном минеральном топливе. Значит, репортаж не выполнил своей боевой задачи, не привлек к новому вопросу встречного внимания читателей, не сделал его живой, всеобщей темой дня. «Я когда-то прозевал пароход «Ллойд Триестино»… Черт с ним! Но Одуванчик или кто там прозевал наш маленький Донбасс, полоса в «Маяке» свалилась на читателей неожиданно, без информационной подготовки. Маралы, какая тема прошла мимо носа!» — подумал Степан с сожалением.
Впрочем, ему-то что — ему, решившему оставить «Маяк»? Нет, дело было не в «Маяке» и не в репортерском зевке. Жизнь позвала его к движению, труду, и все, что стояло между ним и жизнью, стало ненавистным, невыносимым. Остановившись у окна, он с враждебным, чувством вглядывался в то, что окружало его изо дня в день, уже давно, давно… Двор, охраняемый тремя кипарисами, беленая мазанка Маруси, каменная ограда… И тишина, немая тишина! Что он делает в этом сонном царстве? Зачем он здесь? Все чужое, ненужное… Из своей мазанки вышла Маруся; приподняв крышку, заглянула в кастрюлю, стоявшую на мангалке; села на лавочке под кипарисом; увидев Степана, улыбнулась ему и сказала, что ужин скоро будет готов… Это Маруся? Опять Маруся?.. Он смотрел на нее с удивлением, почти с неприязнью. Как мог он до сих пор не замечать, не придавать значения тому, что девушка все время была возле него — молчаливая тень, не слышавшая от него ни слова и подстерегавшая его желания? Он шел из одного пустого дня в другой, занятый своими мыслями и печалями, а рядом скользила бесшумная тень, успевая обо всем позаботиться, для того чтобы он не заметил жизни: прибрать в комнатах, приготовить обед, положить у изголовья кровати свежее белье, переменить цветы в вазах. Она сделала его жизнь своей жизнью, и он принимал это как должное, он иногда даже недоумевал, не видя девушки, забыв, что она работает в госпитале и может отдавать Степану лишь свои свободные часы.
«Ожидание… Много силы в таком ожидании! — вспомнил он слова, слышанные от матери. — Она ждет… Отвадила Мишука, не обращает внимания на Виктора и ждет… Ведь это не так, не просто так она заботится обо мне. Пока я кисну, переживаю, обрастаю мохом, она служит мне и ждет, ждет… Из этих забот растут какие-то мои обязательства. Да, с каждой новой ее заботой, с каждой новой жертвой. Нехорошо, скверно…»
— Вы дежурили сегодня в госпитале, — сказал он, — и не отдыхали — стали готовить ужин.
Маруся взглянула на него почти испуганно, умоляюще.
— Почему вы никуда не ходите, все дома и дома? — продолжал он.
Показалось, что ее взгляд засветился усмешкой.
— А куда мне ходить? — спросила она. — Некуда…
— На бульвар послушать музыку, в кино…
Она встала; подняв обе руки, поправила свою черную корону из толстых черных кос и проговорила
