Ты не читал, как мы строили Энский завод? В морозы, в бураны. Теперь там четыре домны, громадный завод с полным металлургическим циклом. Пришлось там попотеть…
— Так кто же ты такой: журналист или строитель домен? — перебил его Нурин. — Твоя домна — чернильница, твой цикл — нащупать тему, взять материал, сдать заметку и получить гонорар. — Он говорил теперь почти внятно, в голосе появились прежние задорные нотки.
— Нет, я газетчик, но… но в газетном цикле произошли изменения. Мало взять материал и дать заметку, статью. Надо добиться сдвигов, конкретных результатов… Это главное… И газета добивается этого.
— Ну что ж, понимаю… Газета добивается, чтобы строились домны. Так? Что ж, домна так домна, в конце концов, если идет материал. Ты много пишешь? Тебе иногда удавались фельетоны. Правда, перо тяжеловатое, но прямое и резкое. Хорошо зарабатываешь на домнах?
— Даже не знаю, что ответить… По-видимому, зарабатываю неплохо, потому что не озабочен этим вопросом. Пишу немало и, кроме того, помогаю нашим авторам — лучшим людям, передовикам производства.
— За это тоже платят?
— Нет, это идет в виде отработки фикса.
— Сумасшедшее дело!
— Нет, необходимое, старик… Авторы с мест — большая сила, газета без них бессильна.
— Но ты-то при чем? Почему ты должен тратить на них силы, время?
Вдруг Степан почувствовал, что ведет бесполезный разговор. Старый репортер привык измерять успех своего труда количеством напечатанных строчек, оплаченных по гонорарной ведомости в рублях и копейках. Как понять ему, что у журналиста может быть и есть другое вознаграждение, перекрывающее все труды, лишения, усталость бессонных ночей на строительных участках и в гремящих цехах, — гордость свершения, радостное ощущение нарастания созидательных сил на самой дальней лесосеке, в самом глубоком шахтном забое… Громада труда, знаний и опыта накопилась за его плечами, но как много надо еще сделать!..
— О чем ты думаешь?.. Я спрашиваю, как сложилась ваша жизнь с Неттой Стрельниковой?
— С Анной Петровной Киреевой?.. Что сказать тебе?.. Имеем славного сынишку, много работаем, мало ссоримся… Аня — хорошая мать и хозяйка.
— И хороша по-прежнему?
— Нет, значительно лучше… Но больше ни слова. В этом деле я боюсь сглаза.
— Понимаю: ты счастлив, — сказал Нурин. — Семейное счастье — скудная тема для разговора… А как с твоим писательством? Ты мечтал о литературной славе, затевал повесть… Написал?
— Да, но пока не сдал и не знаю, сдам ли ее.
— Ну, хотя бы в этом ты настоящий журналист: никтошка и безымянка.
— Не считаю себя ни тем, ни другим, — возразил Степан.
Снова он почувствовал, что разговор на эту тему не имеет смысла, подошел к большой и запыленной настенной карте Российской империи и стал ее рассматривать. Это была хорошая карта, но устаревшая. Хотелось испещрить ее поправками, тут и там переменить названия городов. Здесь и здесь вписать новые, только что появившиеся города, вот эти и эти пункты соединить железными дорогами, указать недавно пущенные громадные электростанции… Его Урал! Он превратился в единый завод, где вместо стен были леса и горы, вместо крыши небесный свод, где флагами развевались дымы: рыжеватые — над мартеновскими цехами, черно-сизые — над электроцентралями, багряные — над коксовыми батареями… Каждую поправку Степан мог бы сопроводить рассказом о переменах в тайге, в степи, в горах — всюду, где ему пришлось и еще придется потрудиться… Его, журналиста Степана Киреева, по имени знали немногие, но как широка была его слава — слава, слившаяся с победами строителей нового мира!
Какой-то шорох заставил его обернуться. Он увидел, что Нурин пытается открыть ящик стола. Парализованная рука слушалась его плохо.
— Помоги мне… — сказал Нурин. — Чертов ящик, все время заедает…
Степан выдвинул ящик.
— Что это? — спросил он.
— Ты не видел моей коллекции карандашей?.. Нет? Посмотри… Это любопытно. Мы, дражайший вьюнош, работали!
Степан придвинул стул ближе к письменному столу и склонился к ящику… Ящик был на треть заполнен карандашами всевозможного цвета и величины, едва начатыми, исписанными наполовину, на две трети, огрызками карандашей. К каждому карандашу был прикреплен резиновым колечком клочок бумаги.
Нурин сказал:
— Ни одного купленного карандаша! Все ворованные. Приходишь к какому-нибудь бурбону за интервью, начинаешь беседовать, ощупываешь карманы: забыл карандаш. Конечно, карандаш для тебя находится. Записываешь беседу, машинально прячешь чужой карандаш в карман и уходишь. Есть еще один карандаш! Все, все украденные…
Наугад Степан вытащил карандаш с синим графитом.
— «Британский дипломат», — прочитал он на бумажке.
— А!.. Толстый, рыжий бритт, пьянчуга. Поил меня немыслимым ромом, едва держался на стуле, нес чудовищную ахинею, — вспомнил Нурин. — Интервью не пошло, а карандаш остался.
Степан стал перебирать карандаши. Какой-то авиатор-гастролер из тех времен, когда на небо были наброшены первые «мертвые петли», какой-то банкир, приехавший по поводу расширения хлеботорговли со странами Среднего Востока, дальше артист Мариинской оперы, адмирал, вернувшийся из кругосветного плавания… О некоторых Нурин давал полную справку — внешность, характерные особенности, — но многих не помнил.
— Как, как?.. Ты говоришь, капитан «Казбека»? Не помню такого судна… Певица Ангелина Сторожева? В каком году это было? Гм…
Продолжая перебирать карандаши, Степан называл имена, фамилии, профессии. Этим можно было заниматься бесконечно — так много было карандашей, так много было людей, с которыми встретился на своем долгом репортерском веку Нурин. Эти люди в большинстве случаев уже исчезли из жизни, и сам интервьюер тоже перестал жить, перед тем как исчезнуть навсегда, — человек, отрицавший возможность и необходимость борьбы за изменение мира. Он прошел по земле, не сдвинув ни одного камня или, наоборот, попытавшись укрепить их на том месте, где они лежали и до его прихода. Он кончил свою жизнь и теперь сидел возле ящика с карандашами, единственного, что ему осталось… Прикрыв глаза рукой, белой и дрожащей, он слушал Степана, уже не откликаясь; на его дряблой и щетинистой щеке блестела скупая и мутная слеза.
В руках Степана очутился обломок простого ученического карандаша — фаберовского, шестигранного. Он развернул бумажку и прочитал: «Футурист В. Маяковский. 191… г.».
Выведенный из задумчивости восклицанием Степана, старик сказал:
— Да-да… Я пришел к нему в гостиницу, он дал очень смешное интервью с двумя стихотворными строчками. Я собрался уходить и хотел сунуть карандаш в карман. Он схватил меня за руку: «Э, бросьте, голубчик! Мне еще надо работать ночью. Где я теперь достану карандаш?» Он схватился за карандаш, мы сломали его. Он засмеялся и сказал: «Ну, черт с вами!» — Заметив, что Степан отложил этот карандаш в сторону, Нурин предложил: — Купи их… карандаши. Я продам их только оптом, гамузом. Тебе хватит на всю жизнь. Деньги мне пригодятся, сейчас я не очень избалован этим самым приятным видом печатной продукции. — Тут же он назвал цену.
— Сейчас я возьму только этот карандаш, а перед отъездом из Черноморска заберу все остальные.
Нурин забеспокоился, даже огорчился: не продешевил ли он? Деньги он спрятал не в стол и не в карман, а между двумя пыльными подшивками «Вестника», оглянувшись при этом на дверь. Прощаясь, он подал Степану пыльную руку:
— Ты еще зайдешь за карандашами?.. Приходи, жена будет рада… Только не говори ей, сколько ты дал за карандаши… Нет, лучше соври на две трети, понимаешь?.. Значит, ты еще зайдешь?
— Непременно, — пообещал Степан, уже зная, что он никогда не переступит порог этой комнаты, никогда не увидит этого человека; и он обнял Нурина, сказав: — Будь здоров!
