идеальный ответственный секретарь, бдительный хранитель редакционных традиций. Редакторы снимаются и сменяются, сотрудники приглашаются, нанимаются и увольняются, но ответственные секретари вечны… Расскажи о себе… Как живешь?
Кажется, за этим самым столиком, круглым мраморным столиком в углу веранды, Степан когда-то рассказал Сальскому о себе, о юнце, мечтавшем стать журналистом. Теперь журналист Киреев рассказал о том, что он успел добиться за это время: уважаемый сотрудник уважаемой газеты. Как же!
— Да, ваша газета на хорошем счету… Ну, а твоя личная жизнь?
— Моя личная жизнь? — Он достал из бумажника портрет женщины с пятилетним мальчонкой на коленях. — Узнаешь?
Одуванчик вздохнул:
— Красавица! Тебе повезло! Она работает?
— Да, стенографистка редакции. Стенографистка-литправщик. Работает много, шумно, по телефону учит грамматике наших собкоров, правит их немыслимые корреспонденции… Кажется, довольна работой.
— И тобой?
— Ты спросишь ее об этом, когда она приедет.
— Если ты разрешаешь мне задать этот вопрос Анне Петровне, значит, все в порядке. А помнишь ли ты…
Начались воспоминания. В «Маяке» из прежних работников не осталось никого, кроме Одуванчика. Дробышевы вернулись в Москву, Владимир Иванович мирно редактирует какой-то ведомственный журнал, иногда печатается в «За индустриализацию». Сальский умер несколько лет назад от воспаления легких. Гаркуша работает в украинской печати Харькова. Пальмин вступил в партию, был исключен за грубейшую политическую ошибку, допущенную в «Маяке», и теперь работает в республиканской газете ревизионным корректором. Мишук? Он кончил Институт журналистики, работает в какой-то газете на Волге, в прошлом году они с Марусей наведались в Черноморск. По-видимому, счастливы. Белочка Комарова вышла замуж за керченского журналиста, живет в Керчи, сотрудничает в газете.
— А Нурин?
— Разве я тебе еще не говорил о нем? Он жив, но немножко разбит параличом… Получает пенсию. Иногда дает по телефону ннформашки для нас. Мы печатаем их, чтобы не обидеть старика.
— Навестить его?
— Да, сходим к нему вместе.
Степан не сразу выполнил это намерение. В ожидании Ани, скучая, он слонялся по базару и окраинам, совершил несколько плаваний в ялике, побывал даже в маленькой бухте с остроконечной скалой. Всюду его встречали и сопровождали воспоминания — везде, на каждом шагу… Воспоминания — это предтечи старости: они накопляются, накопляются, и вот остаются только они. До этого было еще так далеко, но в иные минуты Степан, вспоминая чью-то шутливую фразу, думал: «Не приступил ли я к постарению, черт возьми? Грустная, в общем, штука — воспоминания…»
Наконец Степан выполнил задуманное — навестил Алексея Александровича Нурина. Он зашел за Одуванчиком в редакцию, где уже побывал два-три раза, и снова испытал чувство грусти, знакомое людям, посетившим родной дом, ставший чужим. Редакция расширилась за счет соседнего учреждения и была обставлена значительно лучше, чем раньше, но казалась Степану маленькой и тихой. То ли дело родная редакция на Урале, такая шумная, кипучая, по которой Степан соскучился…
В кабинете Одуванчика — ответственного секретаря, шутка ли! — Степану пришлось подождать. Одуванчик распекал взлохмаченного парня, выпускника Института журналистики:
— Когда вы писали эту штуку, вы совершенно забыли о существовании Уголовного кодекса, честное слово! Когда-то в «Маяке» такие перлы назывались шухими шухарями и наждачной бумагой… — После этого вступления, заставившего Степана улыбнуться, Одуванчик дал парню несколько дельных советов старого газетного волка.
— Теперь идем к Нурину, — сказал Степан.
— Назови меня клятвопреступником, но я сегодня не могу, — отказался Одуванчик. — Звонил из горкома редактор. Мне надо дождаться его. Есть какие-то новости. Либо отложим все до завтра, либо сходи к Нурину один… Ты не знаешь его адреса? Запиши…
Оказалось, что Нурин живет недалеко от центра, на тихой улочке, в двухэтажном доме с откормленными гипсовыми амурами на фасаде. По узкой голой лестнице Степан поднялся на второй этаж и позвонил, но, по-видимому, электрический звонок был испорчен: пришлось постучать. Открыла старая глуховатая женщина и, узнав, что нужно посетителю, попросила подождать. Она торопливо прошла в одну из двух дверей, выходивших в переднюю, и не скоро появилась снова, неся что-то под передником.
— Пройдите, можно, — сказала она.
Степан очутился в большой комнате. Постель на широком и низком кожаном диване была наспех спрятана под одеялом. Только что открытое окно дало еще недостаточно свежего воздуха. Все здесь было запущено и нечисто. Чувствовалось, что эти книги, стоящие на полках шкафа, эти комплекты газет, сваленные в углу, никто не перелистывает, за письменным столом не работают, на фисгармонии не играют.
Перед Степаном стоял хозяин комнаты Алексей Александрович Нурин, он же А. Анн, король репортеров — старик, сгорбленный старик, совершенно лысый, с серой щетиной на отвисших щеках, в замасленном халате с расходящимися внизу полами. Он смотрел на Степана погасшими и в то же время настороженными глазами.
— Ты не узнал меня, Алексей Александрович? Не узнал Киреева? Степана Киреева?
— А!.. — неуверенно произнес Нурин, помолчал, и вдруг его лицо, опустошенное старостью и болезнью, осветилось улыбкой; старик заговорил непослушным языком, брызгая слюной и помогая себе судорожными, дергающимися движениями левой руки. — Какой ты франт, какой красавец!.. Здравствуй!.. Спасибо, что пришел… Никто не ходит, все забыли, а ты пришел… Спасибо!
Усадив гостя, Нурин продолжал жаловаться: на болезнь, на старость, на недостаточную пенсию, на жену, которая работает в столовке и которую он не видит целыми днями, на неблагодарных детей — на все, на все… Язык плохо слушался его, половина слов терялась.
Приподнявшись, Степан посмотрел из окна во двор. Там росло дерево — большое, пышное…
— Твое миндальное дерево с золотыми плодами, — улыбнулся он. — Я помню: «В Крыму зацвел миндаль. Нурин».
— Кому это нужно? — махнул рукой Нурин, сидевший за письменным столом. — Больше ничего не нужно. Эту метлу нужно спилить и сжечь… — И он, оживившись, спросил: — Скажи, когда газеты станут снова газетами? Или газеты обречены на вымирание, как мамонты? Нечего, просто нечего читать! Фельетон, происшествия, суд, даже объявления — все исчезло. Исчезла жизнь… Промфинплан, заводы, колхозы, новостройки, процент выработки, процент невыработки, крик об оппортунистах, о недооценке сего, о переоценке того, письма трудящихся, по следам наших выступлений — и все! Как можно читать такие газеты?
— Все осталось на кругах своих, — улыбнулся Степан. — Вспоминаются наши споры…
— И тебе весело, потому что вышло по-твоему.
— Да, даже слишком… Недавно «Правда» выругала нашу газету за то, что мы не показываем, как живет советский гражданин, учится, отдыхает, развлекается… Надо признаться, что мы почти забыли о спорте, театре, литературе…
— И вам пришлось напоминать об этом? Дожили!
— Да, напоминание своевременное. Жить стало легче, появились новые сильные интересы, их надо развивать…
— Что ты делаешь в газете там, на краю света?
— Я? Правильнее спросить, чего я не делаю. Иногда Наумову удается даже засадить меня в аппарат редакции на отдел внутренней информации или торговли и кооперации… Потом я начинаю киснуть, а тут, как нарочно, подвертывается срочная стройка или прорыв на каком-нибудь заводе, — меня посылают с выездной редакцией. Выпускаем на месте газету-многотиражку, листовки-«молнии», проводим рабкоровские рейды, штурмуем так называемые узкие места, прославляем хороших работников, даем отпор мешающим…
