— Накануне того дня, когда я уехала… Вечером у нас собрались все, кто служил с Кутакиным. Пили — много пили — и болтали не стесняясь, совсем не стесняясь. Ругали Советскую власть, высмеивали все, что она делает, доказывали друг другу, что Советская власть не удержится, потому что ей ничего не удается… Я стала спорить. Папа раскричался, что я учусь у большевиков, у тебя. Ругал меня, гнал из дома. Наверно, думал, что я испугаюсь и замолчу. А я наговорила им хороших вещей, все, что думала. У них лица стали зеленые…
— Словом, переколотила все чашки.
— Ну, этих чашек мне не жалко!.. А тут пришла Люся с письмом Одуванчика. Очень вовремя. — Она вздохнула. — Я очень обрадовалась, когда узнала, что ты решил уехать на Урал. Уедем далеко-далеко, и все сначала, все хорошо. Да? Но все-таки почему ты не дал мне хорошего тумака на вокзале?..
Жена Дробышева, Тамара Александровна, застала их смеющимися.
— Вам весело? Очень мило! Так вот же вам, лодыри! — Она ладонью пригладила песок и несколькими штрихами нарисовала две смеющиеся уродливые физиономии. — Хотела бы я знать, кто из нас выходит сегодня замуж: ты, Аня, или я? Скоро приедет Володька с братьями-разбойниками, и все отправимся в загс. А тесто для беляшей только-только начинает подниматься, утюг для твоего платья перегрелся. Вообще вы ведете себя невозможно, должна сказать вам это со всей строгостью, как ваша посаженая мать. — Она окинула взглядом пляж. — Как хорошо будет здесь моим девочкам! Я буду выбрасывать их на пляж с первыми лучами солнца и выдерживать в песке дотемна. Они научатся плавать как рыба и станут говорить: «Я пошла тудою, я пошла сюдою»… Сегодня ваша свадьба, завтра начнете укладывать вещи и затем… В общем, жаль, что два таких сумасшедших покинут нас ради суровых уральских руд.
— Да, скоро в путь, — сказал Степан.
Для того чтобы скоротать время, не мешая женщинам, он занялся укладкой книг в фанерный ящик, ушел с головой в мучительный процесс отбора важнейшего, — когда кажется, что все важно, все необходимо и нельзя оставить ни одной книги, — и вдруг услышал крик Тамары Александровны: «Мишук, неужели это вы! А ну покажитесь, покажитесь! Где вы купили такую прелесть?» Он вышел во двор. Тамара Александровна, поворачивая из стороны в сторону, рассматривала Мишука, восхищаясь его рубашкой. Действительно, рубашка с украинской вышивкой была прекрасной. Какие цветы на воротнике, на обшлагах и на подоле, какие яркие цветы… И она пришлась очень впору Мишуку, с его могучей фигурой, с его темно- бронзовым лицом.
— Спасибо, что пришел, — сказал Степан, вводя Мишука в свою комнату. — Я тебя ждал… Был ты у Маруси?
— От нее и пришел… Каждый день у нее бываю. Дал ты мне нагрузку, ну тебя…
Он попытался притвориться сердитым, но из этой попытки ничего не получилось: его лицо было и улыбающимся и грустным в одно и то же время.
— Как она себя чувствует?.. Как тебя встретила?
— А что там «чувствует»!.. Плохо, конечно… Как пришел я в пятницу, так она совсем полоумной была. Плакала, утопиться грозилась… Глупость, конечно.
— А теперь?
— Теперь ничего. — Он задумался, стоя у полки и перебирая еще не уложенные книги. — Я сразу тактику выработал — ее одну не оставлять, а то она сдуру… Да ничего, обойдется… Ну, в кино ее повел, чтоб не скучала…
— Ну?.. Честное слово, мне хочется сказать: «Слава богу!»
— Скажи, скажи, комсомолец… — усмехнулся Мишук. — Эх, ты!
— Все время это было, как камень на душе. Понимаешь? Еще раз спасибо тебе!
— Ладно… — буркнул Мишук и на время ушел от этой темы: — А тебе ящиков для книг не хватит. Чувствуешь?
— Да я ведь не все книги возьму. Видишь, сколько уже отобрал. И еще будут.
— Продашь? — нахмурился Мишук.
— Не те времена. Забирай их, если хочешь. Эту… И Григоровича… И вот эту… — Радость, успокоение, сменившие тяжелую опаску, выразились в приливе мотовства, расточительности; он отложил для Мишука даже многое из того, что твердо решил увезти с собой.
— Хватит! — протестовал Мишук. — Куда ты столько… В мою комнату и не влезет.
— А ты снял комнату? Поздравляю!..
— Снял на Слободке… Маленькая, вроде ялика, ну ничего. Для двоих и ялик хорош.
— Вот как! Значит, и это решилось?
— Ну, не совсем… Однако задаток есть!
— Какой задаток?
Мишук одернул рубашку, выпятил грудь:
— Это видишь? Рубашку-то она вышила. Если девушка рубашку парню дарит, так это вроде расписки в загсе, даже крепче. Для тебя она вышивала, а мне отдала. Говорит: «Кому я не нужна, тот и мне не нужен!» Это она про тебя. Велела пожелать тебе и Анне Петровне счастья. Вот!
— Спасибо!
Обняв Степана крепко, сведя вокруг его плеч железный обруч своих рук, Мишук сказал тихо:
— Тебе спасибо, Степа!.. Я же знал, что вы здесь вдвоем остались. Мне Сальский сказал. «Ну, думаю, конец! Теперь-то уже конец. И он — один, и она — одна. И любит его. Какой мужик устоит!» А ты… Если гордость у человека есть, так он против всего устоит и подлецом не станет. За честность спасибо… слышишь, друг мой вечный!
— Будь счастлив, Мишук! Знаю, что ты будешь с нею счастлив.
— Думаю, — кивнул головой Мишук. — Не виноват ты, что она тебя полюбила, не виновата и она. Чистая у нее душа, это ты знаешь? Тебя она, может, и не забудет… а меня полюбит. — И спросил, недоумевая, что спрашивает об очевидном: — Как же она меня не полюбит, когда я из-за нее своей гордости не потерял и… — И он проговорил на ухо Степану тихо, но будто на весь мир прокричал: — Люблю ее так, Степа, что… Нерастраченный я человек, понимаешь, весь тут!
Он отвернулся к книжной полке и задумался, с лицом важным и светлым.
Во дворе послышались голоса. Пришли сотрудники «Маяка» женить своего товарища и проститься с ним…
Эпилог
Ранней осенью 193… года в Черноморск, после месячного пребывания в одном из ялтинских санаториев, приехал Степан Киреев, журналист, литературный работник крупной уральской газеты. В Черноморске он должен был встретиться со своей женой, с Аней, чтобы вместе с нею провести месяц в городе, таком дорогом для них. Он снял номер в «Гранд-отеле», созвонился со своим старым другом Николаем Перегудовым, и вечером они встретились за столиком на широкой каменной веранде ресторана, в двух шагах от морской волны. С первого же взгляда Степан убедился, что его друг, его добрый гений, остался прежним Одуванчиком, но держался, конечно, солиднее: шутка ли, ответственный секретарь большой городской газеты «Маяк»!
— Да, ты здорово вырос, — сказал Степан. — Стать ответственным секретарем такой зубастой газеты в твои годы… Но, кажется, ты простился с поэзией? За последние три года я не видел в «Маяке» ни одной твоей стихотворной строчки… А ведь мы с Аней очень следим за «Маяком».
— Что ты хочешь! — ответил Одуванчик, добавляя в стаканы алиготэ. — Газета стала моей жизнью, газетная проза — единственным способом выражения мыслей, редакция — семьей. Данте, Шекспир и Пушкин почему-то не пожелали принять меня в свою компанию, и этим воспользовалась газета. К тому же Люся не приехала. Курортные увлечения проходят так же быстро, как загар, вывозимый от нас курортниками. Две-три недели — и прощай, несчастный поэт, добавляющий свои стоны к завыванию осенних штормов… Словом, я холостяк, я могу просиживать в редакции дни и ночи — следовательно, я
