Маруськи…
— Спасибо, — ответил он.
Посланница Маруси еще немного постояла у двери и ушла… Он засунул чемодан под кровать, остановился посредине комнаты и задумался. Как понятно было это бегство Маруси! Удержать его дома, в надежде, что сердце может еще смягчиться, что на смену одному решению придет другое, что он позовет ее, умеющую терпеливо ждать…
Снова тишина, снова одиночество, но теперь уже полное, безграничное, на тысячу верст в любую сторону, — иди, шагай… Оставляя за собой двери открытыми, он побрел на пляж, вернулся, вынул из кармана возвращенные письма, бросил их на стол и сел, как присаживаются на минуту перед дорогой. Все- таки надо уходить, надо уходить отсюда навсегда и далеко. Сегодня же он договорится с Дробышевым, чтобы они приготовились к переезду в этот дом, который им так понравился, а сам переедет в гостиницу, чтобы чувствовать живых людей за стеной, чтобы слышать шум и голоса улицы.
11
Ближе к полудню Степан позвонил в редакцию Дробышеву.
— Очень кстати! — обрадовался Владимир Иванович. — Ваш звонок прервал ругательскую нотацию по поводу прошлогоднего снега, которую мне вот уже полчаса читает Тамара Александровна. Спасибо. Я получил с утренней почтой письмо от Наумова. На днях в Москве решился его вопрос о переходе в газету на Урале. Он пишет, что вышлет вам подъемные, как только приедет к месту работы. Сейчас он уже, вероятно, добрался до Урала… Поверьте, Киреев, что я сообщаю вам все это без всякой радости. Когда уходит хороший работник — уходит не только он, но и его влияние на слабеньких… Так-то, мой дорогой… Правда, Наумов, кажется, нашел для «Маяка» двух московских журналистов, из средних.
— Хорошо, что работники найдены, и особенно хорошо, что в «Маяке» будут работать Мишук и Комарова, — сказал Степан не без чувства ревности. — Все устраивается к общему благополучию.
— Да, более или менее и скорее менее, чем более… Жаль, чертовски жаль, что вы уже отрезанный ломоть!
— Теперь, Владимир Иванович, нужно решить некоторые вопросы в связи с моим отъездом. Хочу продать лишнее, то есть почти все, что есть в доме, поскорее освободить для вас место. Надеюсь, вы не передумали переехать в мою нынешнюю квартиру?
В трубке послышался голос Тамары Александровны:
— Не передумали и не передумаем… Это я, Степан Федорович, здравствуйте! Простите, что я забрала у Володьки трубку. Итак, жребий брошен?
— Да… я уже готовлюсь в путь-дорогу. Надо отобрать все, что нужно сбросить с рук.
— Зачем вы так спешите? Мне кажется, что лучше было бы немного подождать.
— Ждать нечего, Тамара Александровна. Нечего и некого.
— Вы думаете?.. Но, может быть, ваша девушка…
— Такой нет.
В трубке послышался голос Одуванчика:
— Степка, как поживаешь? Это я, твой Коля… Я обещал приехать к тебе в пятницу, завтра, ты понимаешь? Так вот, завтра я не смогу. Есть срочные задания мирового масштаба и значения именно на завтра. Смогу приехать сегодня, но боюсь встретиться с тобой вдали от милиционера и пункта скорой помощи. Давай встретимся сегодня на нейтральной территории без оружия, сегодня ровно в четыре возле книжного магазина общества «Друг детей». Я постараюсь вымолить у тебя прощение за письмо, отправленное мною в Москву. Согласен?
— Да, хотелось бы поговорить с тобой… Кстати, я решил перебраться сегодня в гостиницу. В какую ты посоветуешь?
— В гостиницу? Ни в какую, Степа! Я вчера обзвонил все гостиницы. Представь себе, ни одного свободного номера! Какой-то совершенно немыслимый наплыв нэпачей к бархатному сезону. Но завтра с утра приезжай прямо в «Гранд-отель», номер шестой, вид на море, с чисткой ботинок по утрам… — Одуванчик вдруг заторопился: — Итак, решено! Прости, я кладу трубку… Некогда… Множество заданий.
— Постой! — остановил его Степан. — Ты знаешь, сегодня утром я получил от Нетты два мои письма нераспечатанными. Слышишь?
— Нераспечатанными? Ай-яй! — пособолезновал Одуванчик. — Какая жестокость, Степа, подумать только! Ну, прощай!
— Постой! — снова остановил его Степан, стараясь разобраться в тех странных нотках, которые окрасили, изменили голос Одуванчика. — Скажи… у тебя нет ничего для меня? Ничего… важного?
— Нет, пока абсолютно ничего, Степа, кроме моей любви. Всего хорошего, дружище! Жду тебя к четырем. Ровно к четырем, запомни! Побродим, развлечемся…
Степан застыл возле телефона с забившимся сердцем, с закушенной губой, стараясь восстановить в памяти голос Тамары Александровны, голос Одуванчика, разгадать, что скрывалось за их словами, ничего не добился, но зато вдруг вспомнил, что книжный магазин находится на углу бульвара и улицы Марата. Почему Одуванчик выбрал именно это место для встречи со Степаном? Почему? Он вызвал станцию, попросил редакцию, но телефонистка сказала, что все редакционные аппараты заняты. Он назвал номер телефона Стрельникова, но оказалось, что этот номер вовсе выключен за невзнос абонементной платы… Возвращенные письма вдруг попались ему на глаза; он схватил их, вгляделся в линии, крест-накрест перечеркнувшие московский адрес. Какие четкие, резкие и прямые, безупречно прямые линии! Как он не заметил раньше, что они четкие, безупречно прямые! Он вглядывался в них до боли в глазах, и из-за этих сухих линий все явственнее выступало сухое, жесткое, правильное лицо с геометрически правильной бородкой-лопаткой. «Наваждение, глупость!» — подумал он. Вышел во двор, сел на лавочку под кипарисом и тотчас же вскочил: такая тревога вдруг поднялась в нем. Что затеял Одуванчик? За его словами чувствовалось нечто большее, чем желание побродить по городу. Так что же, что случилось? Из всех возможностей Степан хотел лишь одну, заключавшую весь мир, и высмеивал, тщетно высмеивал свою сумасшедшую надежду, пытался охладить себя: «Дико, бессмысленно! Откуда я это взял? Мало ли что мог задумать беспутный Колька!»
Надежда была бессмысленной, но он последовал за нею почти независимо от себя: вскипятил воду на примусе, побрился особенно тщательно, переоделся, почистил ботинки, попросил соседку присмотреть за домом и отправился в путешествие — самое фантастическое из всех путешествий. Лишь очутившись на улице Марата, он подумал, что если его надежда не оправдается, то это принесет разочарование, которое невозможно пережить.
Круто идущая вверх улица была, как всегда, безлюдна… Можно было подумать, что каменные ограды, над которыми колыхалась почти черная, густая, по-осеннему плотная зелень, стали вдвое-втрое длиннее с тех пор, как он последний раз прошел по этой улице. Дом Стрельниковых теперь совсем скрылся за вьющейся зеленью, которая снизу доверху заплела железную решетку. На калитке белела написанная рукой Стрельникова, четкой рукой инженера, записка: «Дом с обстановкой сдается на зиму. Справиться у дворника». Просунув руку между железными копьями решетки, Степан нащупал внутренний засов калитки, отодвинул его и вошел во двор. Нежилым, хмурым, брошенным показался ему дом, и сердце упало.
Вдруг он заметил, что одно из окон столовой приоткрыто. Подумал: «Почему открыто окно?»
В глубокой тени лоджии он протянул руку к звонку и повернул вентиль чуть-чуть, на одну четверть. Звонок едва звякнул — тихо и нерешительно, с мольбой и страхом, и этот немощный звук сразу бесследно утонул в тишине. Надо было позвонить еще раз, но рука повисла в воздухе, так как за дверью послышался шорох. И он знал, он твердо знал, что звонить больше не нужно, — Аня здесь, Аня знает, что пришел он.
Это голос Ани спросил:
— Кто там?
— Это я, — ответил он. — Открой, Аня…
Молчание продолжалось, как ему показалось, очень долго. Потом дверь медленно и бесшумно отошла
