может относиться ко мне, как ему угодно, я могу даже его пожалеть, но стыдиться… Нет!..
— Ну, хоть жалости вы не чужды, — с облегчением произнесла она. — Кажется, вы все же остались человеком. Вам нужно немного углубить свои человеческие чувства и…
Он прервал ее:
— Никогда и ничто не помешает мне выполнять мой долг. И, только выполнив свой долг журналиста, я чувствую себя человеком. Вот и все мое нутро ныне и навсегда, Анна Петровна!
— И вы, зная заранее, что ваша заметка будет неприятна… ну, вашей матери, например, или девушке, за который вы ухаживаете… вы все-таки напишете ее? Признавайтесь!
— Ответ содержится в моем сегодняшнем фельетоне, — сказал Степан и покраснел: не слишком ли он осмелел?..
Нетта поспешила замять опасную тему.
— Не завидую вашим родным и знакомым, значит, не завидую и себе, — вздохнула она. — Как странно быть знакомым с человеком, который каждую минуту может бросить бомбу под ноги! Но что поделаешь, вы замечательный спутник для прогулок. Стоит только вычеркнуть из наших разговоров политику, и вы, вероятно, превратитесь в молчальника… И это так хорошо, когда человек не болтает о своих чувствах и не читает стихов. Голова гудит от литературных разговоров и табачного дыма… — Она надела жакет, лежавший до сих пор у нее на коленях. — Знаете, я немного озябла. Придется отложить исследование бухты. Итак, домой!
Прогулка оборвалась как раз тогда, когда Степану стало казаться, что перед ним целая вечность — целая вечность, которую они проведут наедине. Тотчас же минуты заторопились. Он греб как можно медленнее, почти не передвигая весла в воде, и все же несчастная лодчонка двигалась в сто раз быстрее, чем ему хотелось. Тишина была полная. Лодка повисла в прозрачной вечерней синеве между скалистыми берегами, отразившимися в воде вместе с огоньками окраинных домов — ласточкиных гнезд, облепивших скалы.
За поворотом бухты показались темные, затихшие корпуса «Красного судостроителя».
— Как сумрачно! — шепнула Нетта. — Я впервые увидела этот завод в детстве, еще до переезда в Москву. Тут все шумело, гремело. По воде тянулся дым… А сейчас ни одного звука, ни одного огонька… Это печально, когда молчит большой завод, правда?
— Завод скоро оживет, — ответил он.
— Вы думаете? Папа говорит, что это будет лет через пять — семь, не раньше.
— На президиуме окрисполкома Петр Васильевич высказывался гораздо оптимистичнее, когда речь зашла о заказах для «Красного судостроителя».
— Ах, папа… — усмехнулась она. — Папа такой дипломат…
— Вы называете дипломатией, когда говорят одно, а думают другое? Для этого есть еще несколько определений, более точных.
— И, конечно, вы предпочитаете их! — вспыхнула она, поняв, что сказала об отце лишнее. — Вы ужасно… нечуткий, неделикатный человек!
— Нечуткий человек тот, кто считает недостойным говорить одно, а думать другое? Вы хотите видеть меня другим?
Отвернувшись от него, Нетта молчала.
— Вы хотите, чтобы я стал… дипломатом? Вам это больше нравится?
— Нет… — проговорила она отрывисто, и Степан почувствовал, что одержал победу.
За мысом открылся город, взбежавший на гору, осыпанный вечерними огнями. Он встретил их мелодией далекого духового оркестра и кремнистым запахом камня, излучавшего тепло, накопленное за долгий солнечный день.
По бульвару они шли медленно и молча и, не сказав ни слова, поднялись по крутой каменной лестнице на улицу Марата, почти к самым воротам дома Стрельникова.
— Кстати, почему мы молчим? — удивилась она.
— Так хорошо иметь молчаливого спутника, — напомнил он.
— Вы слишком буквально приняли мои слова! — рассмеялась она. — Так вот, чтобы все было ясно… Я хотела бы иметь спутника, который умеет помолчать, но умеет и говорить, и притом говорить интересно. Приятно болтать о книгах, о театре, о своих знакомых и… больше ни о чем.
— Обещаю не говорить больше ни о чем, — сказал он с холодком в сердце. — Злословить не люблю, о пустяках говорить не стоит, значит, буду говорить только о книгах или… молчать.
— Проверим… Завтра — нет. Мы с папой идем слушать приезжую опереточную труппу. Это забавно, тем более что сейчас оперетта почти не идет неизвестно почему… Послезавтра у нас гость, московский инженер… Послепослезавтра в морском клубе бетховенский концерт… Потом папа повезет меня на день в Бекильскую долину… Потом, вероятно, будет литературный шум, хотя летом ряды поэтов сильно поредели.
Стена между ними становилась все выше. Степан слушал девушку подавленный. Вдруг она небрежно смахнула препятствия:
— Оперетта, конечно, неприкосновенна, гость, к сожалению, тоже, а Бетховен не обязателен. Итак, до Бетховена.
— До Бетховена! — обрадовался он.
В тот вечер он пришел домой счастливый, в том состоянии души, когда человек видит мир заново и только с лучшей стороны. Мать он нашел в ее комнате за вышивкой по очень сложному рисунку из старого журнала «Дамский мир». Начиная эту работу, мать как-то обмолвилась при Степане, что вряд ли успеет ее закончить, но вышивка продвинулась далеко вперед, и Степану кажется, что мать выглядит значительно лучше, чем обычно.
— Ого, как много ты уже сделала! — воскликнул он. — Красиво получается. Ты скоро все сделаешь.
— Будем надеяться… — Готовя на стол, она сказала: — А я тебя просто не узнаю сегодня… Какой ты внимательный! Случилось что-нибудь хорошее?
— Да, жизнь хороша… Дома все благополучно?
— У нас большие события.
— О которых я не знаю ничего.
— Но ведь ты совсем отбился от дома. Приходил очень поздно и такой хмурый. Не хотелось надоедать тебе… Знаешь, Маруся сняла в своей мазанке все иконы и куда-то их унесла. Потом заявила мне, что не хочет быть буржуйкой, не хочет получать с нас деньги за квартиру. Сегодня приходили какие-то люди из горкомхоза, все вымерили… Мы будем платить за квартиру втрое меньше, чем платили. Дом стал коммунальным.
— Что все это значит?
— Влияние Мишука, конечно… — ответила мать. — Он бывает у нас каждый день, берет книги, а потом идет к Марусе. Они долго беседуют, гуляют по пляжу… Почти каждый день.
— Теперь я понимаю, почему Мишук не показывается в редакции. Ну что же, остается пожелать ему счастья. Он хороший человек и…
— Какой ты глупый, Степа! — покачала головой Раиса Павловна, кропотливо обметывая «паучок», как называется скрещение ниток в вышивке. — Все это напускное… Все, что касается Мишука и сближения между ними.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что я знаю… Чувствую… Все так ясно… После той истории — помнишь? — ты совсем перестал бывать дома, встречаться с нею… Ну и я тоже… И она поняла, почти перестала бывать у меня, перестала со мной говорить, только по хозяйству… Скажет то, что нужно, посмотрит на меня, будто пощады попросит, и убежит к себе… плакать. — Раиса Павловна говорила, не поднимая головы, слезы блестели на ее глазах и звучали в голосе. — А цветы носит каждый день… Она их берет у садовника Братского кладбища. Чайные розы для меня и пунцовые для твоей комнаты. Бедное сердечко!
— Но я же не виноват, мама! — невольно воскликнул он.
— Да, был бы не виноват… — едва слышно ответила мать. — Ты был бы не виноват, если бы ни в чем не подал Марусе надежды. А теперь… Она все надеется. Она надеется, понимаешь, Степа, что, может
