лесочке том оказался мальчонка один, грибочки собирал. Шустрый такой паренек, сметливый. Он, значится, все до конца подсмотрел, намотал себе на ус, что, чего и как, а потом прямиком к бате, сердечному другу Паши-бульдозериста, тоже кстати сказать мехколоновцу. И поклялись верные друзья за Надю отомстить. Ну первым делом само собой отрыли Надю, обмыли и по обычаю христианскому похоронили ее на местном кладбище. Потом кликнули еще друзей, рассказали им всю правду и начали следить за шайкой Шнеерсоновой. И вот настал момент — взяли их тепленькими, на рыбалке, всем скопом у костра. Связали, как водится, накрепко, машину утопили, чтобы никаких следов. А потом отволокли на берег тогда еще безымянного озера. Да и устроили казнь. Жуткую, лютую, чтоб не повадно было. Срезали бензопилами деревья, к ним прибили скобами голых надругателей. Какой только мольбы тут не было. Шофер Шнеерсонов сапоги лизал, умоляя его, не принимавшего прямого участия в надругательстве над Надей, пощадитьл, простить. Да не тут-то было. Никому не сделали послаблений. Тросами пригнули березы, и каждой к вершине пионерским галстуком привязали по срамному месту истязателей. Торжественно по команде охотничьими ножами перерезали веревки — и взвились к небу пионерские галстуки с детородностью и внутренностями. Плохо, ох плохо кончил Шнеерсон с дружками, их изуродованные трупы отправились в озеро на корм рыбам. А кровавые гениталии исклевали птицы, объели муравьи, размочалили непогоды. Вьются над березами пионерские галстуки, напоминая о Шнеерсоновом злодействе, Павлике Морозове, вечной любви и крепкой мужской дружбе…
Вобщем намахался Тим топором — ползимы отрабатывал харч, а вторую половину одежонку, начитался до блевотины про наследников Гранта, семейку Карамазовых и российский полусвет, с нетерпением дождался весны и как только потеплело — пошел. Особо не задумываясь, куда глаза глядят. С птицами, просыпающейся природой и самим собой ему было как-то лучше. Устал от окружающих гомо сапиенсов — сальных шуток, скотства, разговоров о бабах, выпивки, спаривания, жирной жратве, опять- таки о бабах, опять-таки о спаривании, опять-таки о жратве и о легких деньгах. Как же, мы не рабы, рабы не мы. А еще мы венцы мироздания, а потому имеем право пить, все что горит, и трахать все, что шевелится. Один раз живем. И хочется — чтобы смачно, на всю катушку, чтобы не было потом мучительно больно за бесцельно прожитые годы…
Воронцова. 1996-й год
А жизнь между тем продолжалась. Люди купались, пили воду, ели чечевицу, стирали белье, наслаждались фейерверком и любили друг друга. У всех паломников образ жизни был райский. Это было ясно видно по их счастливым лицам. Однако все кончается — вот и наступила последняя ночь праздника Дивали. Необыкновенно шумная, необыкновенно лунная, та, про которую в Бенаресе говорят — во время нее и умереть не страшно. Толпы людей напоминали реку, вышедшую из берегов, от всполохов фейерверков мир ненадолго раскрасился всеми цветами радуги. А наутро, когда паломники начала покидать город, в палатку Воронцовой заявились гуру Чандракирти со Свами Бхактиведантой, торжественные, сосредоточенные и необыкновенно серьезные.
— Собирайся, о дочь Прозрения! Настало твое время! Время причащения к таинствам Невыразимого!
И едва дав Воронцовой время оправиться, умыться, вычистить рот и зубы, с молитвой расчесать волосы, надеть чистую одежду и нанести тилак (налобный знак), они повели ее в Старый город, в сияющий на солнце позолотой тысячелетний храм Трехглазого Шивы. Там их уже ждали. Пожилой брахман с лицом морщинистым как печеное яблоко низко поклонился Свами Чиндракирти и гуру Бхативеданте, испытующе взглянул на бесстрастную Валерию и повел гостей куда-то вниз, в дебри подземелий древнего храма. Шли долго — в свете факелов, по узким, круто змеящимся вниз лестницам. Мягко открывались, повинуясь брахману, тайные двери, в полумраке угадывались человеческие фигуры, настороженно блестели глаза и отточенно — смертоносная сталь. Сразу становилось ясно, что чужие здесь уйдут недалеко. Наконец в лицо ударило запахом склепа, скрипнула, подаваясь, массивная дверь, и брахман остановился, широко повел чадящим факелом.
— Ом! Да придет счастье ищущим через познанье Истины!
— Ом! Да придет ищущий к своему счастью через Истину познания! — хором отозвались Воронцова, Свами Бхактивиданта и гуру Чиндракирти, сложили руки у груди и следом за брахманом вошли в просторный зал — стены его были украшены резьбой и барельефами эротического толка — куда там Кама-сутре, в центре расположилась золотая, в человеческий рост статуя Шивы. Потрясатель Вселенной элегантно скрестил ноги в лотосе и с улыбкой сладострастия смотрел на свой вздыбленный, чудовищных размеров лингам. Судя по выражению его лица, зрелище ему очень нравилось…
— Ом! Почтениье Шиве! — Свами Бхактиведанта склонился перед статуей, замер на мгновение, преисполнившись благодати, глубоко вздохнул и повернулся к Воронцовой. — Настал час прозрения, дочь моя. Пора тебе предаться высшей реальности. Снимай свои одежды.
— Да, да. И соединись, как можно крепче, с лучезарным богом, — мягко произнес ему в тон гуру Чиндракирти и сделал глубокомысленный жест. — Раскрывая его лингамом йони, ты откроешь свое третье божественное око…
— О ноу! — прошептала Валерия, не сводя расширившихся глаз с божественного лингама, задрожала всем телом и невольно попятилась. — Иц импосибл…
Такого она не видывала в своих самых эротических снах…
— Посибл, посибл, — участливо сказал пожилой брахман, успокаивающе кивнул и, вытащв нефритовый, украшенный бриллиантами и изумрудами сосуд, помазал пенис Шивы благоуханным баслом. — Ну разве же он не прекрасен, этот стебель небесного лотоса? Не о таком ли только может мечтать каждая женщина? Ну же, дочь моя, раздвинь свои ложесна! Соединись с Трехоким и Беспощадным, грозой демонов, богом танца и вечным мужем всех женщин.
И Воронцова сдалась — соединилась. Странно, но статуя была совсем не холодной, вроде бы как живой, напоминающей наощупь человеческое тело. Да и лингам казался страшным лишь с первого взгляда, а так — упругий, массивный, весьма приятный.
— Ну вот и хорошо, дочка, вот и ладно, — одобрили довольные брахманы, пропели троекратно гимн и тихо, на цыпочках ушли. Мигнули на прощание факелы, лязгнула, закрываясь, дверь. Валерия осталась в темноте, одна, в объятьях покорителя вселенной. Она расслабилась, прижимаясь к Шиве, ноги ее истово обвили бога за талию, дыхание сделалось замедленным, центр концентрации сместился в половую чакру. Она почувствовала, что сливается со статуей, становится с ней единым целым. С богом, олицетворяющим всю противоречивую энергию и многогранность вселенной. И внезапно Валерия вскрикнула — перед глазами ее разлился ярчайший свет. В восхищении, дрожа всем телом, она еще сильнее обняла бога, ибо поняла, что лицезреет арупалоку с неописуемым сиянием Первоединой пустоты. О как же блистательно — бесконечно — невыразимо оно. Сознание Валерии между тем ментально завибрировало на октаву пониже, и перед взором ее возникли брахмы — верховные, ясновидящие, безмятежные, процветающие, целый сонм сверкающих, переливающихся огнями своего совершенства брахм. О, как же лучезарны — бесподобны — прекрасны были они. Смотреть на их устойчивые ауры было невыразимым наслаждением, по сравнению с которым сон, питье, еда и секс это так, тьфу, жалкие потуги майи-иллюзии.
— Я в восхищении, я любви вас, — громко, всем сердцем прокричала им Валерия, затрепетала от экстаза и опустила свой ментальный взор чуть ниже — на поля блаженства «Неба Тушита», где находистя грядущий будда — избавитель Майтрейя. Однако будущего спасителя человечества она не встретила. Зато — вот это да! — она увидела Хорста. Тот с понтом дела выгуливал какую-то телку, нежно так называл ее майн либлих Мария, ласково обнимал, целовал, вобщем вел себя абсолютно безнравственно. Вот подлый изменщик! Причем никогда еще Воронцова не видела его таким счастливым — ишь ты, глаза горят, морда светится, рот до ушей. Вот гад!
— А ну домой давай, — веско произнесла она, да так, что было слышно на всю вселенную. — Хорош витать в облаках, я тебе говорю, возвращайся.
И Хорст послушался — нехотя развернулся и медленно, с явной неохотой, побрел от той обласканной им телки прочь. Под пение соловьев, по чуть заметной, проложенной в траве тропинке.
