зависти женщины скорее инстинктивная реакция, она вынужденно пачкает и опускает все высокое и благородное. Я предполагал, что в ней есть хотя бы самая последняя привязанность к человеку, который так глубоко и долго калечил свою жизнь ради нее. Привязанность и благодарность. Оказалось, нет и этого. Мысленно, с глубокой печалью я прохожу от метро Ситэ мимо желтых стен 'Госпиталя Бога', там за стеной во дворик, где деревья, выходило окно ее палаты. Туда я приходил к ней всякий день в апреле 1992-го. Она была в чудовищных кровоподтеках, с ранами на лице, со сломанной рукой. Я подозревал, что ее искалечил любовник, но я прибегал и приходил. И только когда она поднялась на ноги, я уехал на войну… (Ты дошла даже до того, что предавала меня, солдата. Я уезжал на войны, на фронт, на передний край, а ты опускалась в нашу с тобой постель с прощелыгами, алкашами, ничтожествами. Совсем уж последнее дело — предавать солдата, открытого смерти: минам и пулям. Подлость низшая — предавать солдата. Есть роман Раймона Радигэ 'Дьявол в теле' — гнусная декадентская поделка французской подлой культуры, там 18- летний герой живет с 22-летней юной женой солдата первой мировой войны, когда тот был на фронте. Радигэ с наслаждением описывает отвратительную эгоистическую радость юного мерзавца и его подруги… Ты подлее ее, ты такая, что подлее не бывает).
Мне необыкновенно светло, чисто, радостно, до эйфорического головокружения, что я фашист. Что я противоположен миру тусклых обывательских квартир, где поколения несвежих шелушащихся личностей рождаются, стареют и умирают в трусости, тупости и тоске, и что я противоположен тебе, неопределенной. Да, я фашист, светлая, отлично управляемая машина из мышц и ясных принципов, я люблю солнце, солнце, солнце! А ты под своей гнилой луной — болотистая, растекающаяся, принадлежащая всем, общественная лужа, тебя замутили все, пройдя.
Фашист в нашей сегодняшней вселенной означает «герой» — безнадежный, красивый, как цветок орхидеи в снегах. Суперстранный и суперстрашный. Я вырезан ножом, строго определенен, я предсказуем. Мои линии ясны, мои принципы тверды, я — завершенная вещь. Я тот же в России, что был в Америке, и тот же, что во Франции. Страны приспосабливаются под меня, а не я под них. А ты, ты неопределенна, ты связана с толпой, со стадом. Нити, волокна, ростки, капилляры тянутся от тебя к ним, общему телу. Ты проросла болотом человеческим, в нем твои корни. Ты от всего и всех зависишь, и, совокупляясь с тобой, я не единожды с ужасом чувствовал, что совокупляюсь с толпой. Через тебя я ебался с миром или даже вульгарнее: мир, другие, ебали меня через тебя.
Когда мне было двадцать с небольшим, в Москве, лежа со мной в постели, чужая жена, красивая, с медовыми волосами, Наташа говорила мне, шептала: 'Эдинька, никогда не спи с грубыми тетками… ты нежный и романтический, обещай мне, что никогда не будешь ебаться с грубыми бабищами'. Последующие тридцать лет я редко спал с грубыми тетками, и точно, когда спал, они отталкивали меня своей коровьей сутью, жопами и сиськами, и пугали. И сегодня я не могу спать с «тетками», они не приносят мне облегчения или радости, но вызывают отвращение. Я навеки заторчал на девочках с тонкими ножками, с белыми худыми попами.
'В целом девушки, которых рекомендовано использовать в тантрических ритуалах, с западной точки зрения, относятся к категории «подростков», но здесь следует помнить о более быстром физическом и сексуальном развитии индийской женщины. Если не находится другой женщины, можно использовать женщину двадцати лет, но не старше. Девушки старше двадцати лет, согласно «Махамудра-Тилаке», лишены тайной силы'.
Старый фашист (Пьер Грипари) на 'днях литературы' в городе Коньяк,
посоветовавший мне прочесть Нерваля,
умер недавно…
Старый французский фашист и старый педераст.
Нерваля я не прочел, но знаю,
что он повесился на фонаре в Париже
под первым лучом зари
на улице Старого Фонаря. Как красиво!
Проклятый поэт должен быть фашистом.
Другого выхода нет.
Все мы одержали победу (то есть потерпели поражение) в 1995-м и рядом
Краинские сербы потеряли их землю,
Я потерял Наташу.
Не удалась попытка Денара отбить Коморские острова.
И умер Миттеран фараон…
(Умер даже Бродский — мой антипод — соперник.
Некому посмотреть на меня,
Один я остался)
Проклятый поэт должен быть фашистом.
Не удалась попытка…
Христос проиграл…
И Че Гевара с Мисимой и Пазолини,
Мы все проиграли, т. е. выиграли все…
Мы в тысячный раз выходим с тобой из желтой больницы, Наташа,
у Нотрэ Дам (О, госпиталь Бога!), и апрель наступает опять и опять…
Я был фашистом, когда я шел с тобою по каменным плитам
госпиталя Бога…
Я был им…
Я им остался.
Ты превратилась в бродяжку, панкетку, рок-группи,
пожирательницу грибов, в женщину-газированный автомат,
А я не могу больше быть и…
только фашистом
примет меня земля.
ЗАЛЕЧИВАЮ РАНЫ
(Он же редакция «Лимонки» и «Элементов». Он же штаб партии).
История бункера на 2-й Фрунзенской сама по себе затягивает на несколько сотен страниц, должна бы быть развернута до романа, посему ограничусь общими вехами в этой истории. В конце ноября 1994 года я написал совместно с Дугиным письмо мэру Юрию Михайловичу Лужкову, где среди прочего были такие нагловатые перлы: 'Мы за Вами давно наблюдаем и пришли к выводу, что Вы планомерно сдвигаетесь в сторону русской национальной идеи'. Или: 'Уважаемый Юрий Михайлович! Куда полезнее для здоровья и России, и Москвы, чтобы Лимонов и Дугин решали проблемы русской мысли и русской культуры на страницах высококачественных интеллектуальных изданий, а не на митингах и площадях. Лично нам ничего не нужно. Но мэр Москвы мог бы выделить всемирно известным писателю и философу помещение для размещения редакции. (…) нас устроит даже чердак или подвал…'
Уже в первой половине декабря нас принял Олег Михайлович Толкачев — председатель Москомимущества, в белой рубашке с галстуком, и сказал среди прочего, что 'детей царя Александра воспитывал Достоевский', имея в виду то ли, что мы с Дугиным будем воспитывать детей Лужкова, то ли что-то еще. Как бы там ни было, нас кинули в руки чиновников, и те неспешно покатили нас по наезженной колее. 'Медленно мелет мельница Богов', — сказал мне чиновник Урсов, из чего я вывел, что у них есть свой фольклор. Мы, испуганные тем, что, если будем разборчивы, могут не дать ничего, взяли одно из четырех
