прочно прикован к постели. Самое интересное, что он не был ничем болен. Ему просто и банально надоело жить. Он еще держался во время тех двух с половиной лет, которые я, его сын, провел за решеткой. А когда вышел, Вениамин Иванович, видимо, решил, что его миссия на земле выполнена. Он лежал в лежку, и в конце концов перестал вставать даже в туалет. Мать водила его туда, поддерживая, потом сделала вот что: вырезала дыру в стуле, под стул подставлялся таз. Все эти вонючие бытовые ужасы мать рассказывала мне по телефону, с августа 2003-го я звонил ей теперь каждую субботу.
Отец надорвал здоровье матери. Он валился с туалетного стула, пачкался в дерьме, мать надрывала слабый позвоночник, подымая его, гордость не позволяла позвать соседей, гордость жены офицера. Плакалась она мне, и когда я сурово отчитывал ее за то, что она не обращается к соседям, она оправдывалась: «Эдик, я же не такая как они. Я им чужая. Я не сижу с ними на скамейке у дома. Они — деревенские старухи, я ни разу не вышла… твой отец офицер…» В конце каждого разговора мать не удерживалась от нападок на меня: «Вот если бы ты был с нами…» Обоим, и мне, и ей, было ясно, что я не мог быть с ними, что как большой корабль неуклонно уходит в большое плавание, оставляя в порту маленькие посудины, я должен был уйти и пытался уходить чуть ли не с одиннадцати лет, и ушел навсегда в двадцать один год. «Надо было родить еще ребенка. Вот он или она жили бы рядом с вами, приносили бы кастрюльку с теплыми котлетами и отмывали отца от дерьма…» — говорил я мрачно. Еще я говорил отчаянно, что да, я плохой сын, я это понимаю, однако не эгоизм руководит мною в жизни, но чувство долга, призвание, судьба… И, мама, все равно я не могу приехать, мне запрещен въезд в Украину. Как, мама?! Давай, ты возьмешь сиделку, у нас есть деньги, я буду платить за сиделку. «Никогда, — сказала мать, — чтобы чужие люди видели мой позор…»
Отца, конечно, можно было бы обвинить в животном эгоизме, в том, что, не желая жить, он свалил все заботы об уходе за собой, беспомощным, на мать, спутницу его жизни в течение шестидесяти двух лет. Однако в оправдание ему следует огласить вот такое мое мнение. За эти шестьдесят два года, прожитые вместе, он уже не мог отличить себя от нее и определить, где кончается она и начинается он. Они слились в одно существо. Он чувствовал, что она — продолжение его. Потому, полагал, видимо, он, это естественно, что одна часть его, которая сильнее, помогает слабой его части. Это была не аморальная позиция.
20 марта 2004 года отцу исполнилось восемьдесят шесть лет. Он чувствовал себя в этот день неплохо, даже выпил рюмку водки в честь дня рождения. 25 марта, через пять дней, около 13 часов дня, он повернулся на бок, часто-часто задышал и умер.
Я пытался через немногих знакомых в Киеве получить разрешение на пересечение границы. Мне не удалось преуспеть. Если бы еще было у меня больше времени… но мать куда-то торопилась, стариков, по- моему, не отправляют в морг, они лежат одну ночь у себя в доме, а затем сразу утром едут в пламя крематория. 26 марта отца кремировали. Двое нацболов, я их послал, Анатолий Тишин и девушка Ольга, даже не успели прибыть к похоронам. Приехали только на поминки.
Мать говорила теперь по телефону куда легче. Однако у нее появились обвинительные ноты в адрес покойного отца. Однажды она, всхлипывая, сказала: «Вечная любовь! Вечная любовь!.. Шестьдесят два года вместе. Но такой ценой, Эдик, я за эти два года искалечила себя, от болей в позвоночнике не могу ходить. Если это плата за любовь, то почему? За что…» Это было знаменательное признание поражения мифа о вечной любви и верности. Филимон и Бавкида состоялись, но какой ценой! Впоследствии мать еще несколько раз повторяла те же упреки.
Это признание матери повлекло за собой целую цепь моих размышлений на ту же тему. Полагаю, что, отвергнув еще подростком образ жизни родителей, желая стать иным, я все же бессознательно копировал первое время в сфере чувств этих же родителей. Я искал у моих первых женщин любви, верности и преданности навсегда. В моей первой прозаической книге «Это я, Эдичка» на каждой странице чувствуется это желание связать себя с женщиной навсегда. Слава Богу, что этого не случилось (впрочем, уверен, и не могло случиться, потому что мне свойственно разочарование в человеке в такой же степени, как очарование личностью). Что бы я делал сейчас с семидесятиоднолетней Анной, с пятидесятивосьмилетней Еленой, о которой плакался Эдичка, этот мой «герой»?
Ничего, кроме ограниченности и слабоволия, я теперь не вижу в том потрясающем факте, что мои родители прожили вместе шестьдесят два года. Курьез, аберрация человеческих отношений, ненужный стоицизм, ненужная нравственность. Однако абсолютна моя уверенность, что вместе они были неким общим существом — мужчино-женщиной и женщино-мужчиной — и что так им было куда легче существовать, чем поодиночке.
Лежит их зола теперь в колумбарии на окраине Харькова. Ветерок из соседнего леса, голубые туи над ними быстро растут. Я не догадался смешать их пепел, это нужно было сделать.
Американский саксофонист
Так случилось, что все мои четырнадцать лет в Париже я прожил в одном районе города, в Marais, в Третьем арондисмане. Первая квартира — на rue des Archives, 54, дом рядом с комплексом Национального Архива Франции, вторая — на rue des Ecouffes, в самом сердце еврейского квартала; и на rue de Turenne, 86. Три эти пункта образуют небольшой треугольник. Внутри этого треугольника и вокруг него и прошла моя парижская жизнь. Множество замечательных исторических зданий, одна только place de Vosges с одинаковыми средневековыми особняками чего стоит! Там принимал свои парады Людовик XIII, там находился особняк кардинала Ришелье, перед которым гвардейцы и мушкетеры намеренно устраивали дуэли. Мэрия Третьего арондисмана была построена из камней разрушенного Храма тамплиеров. Вблизи моего жилища на rue de Turenne проходили улицы Темпля (Храма) и улица Сторожевой башни Храма. Это мистические места. В мэрии Третьего арондисмана я и Наташа Медведева оформили однажды наш брак, прожив до этого без брака десять лет. Что произошло после оформления — все знают. А затем она погибла.
Вот на улице Сторожевой башни Храма и жил Стив Лэйси, саксофонист, гражданин Соединенных Штатов. Встретил я его, правда, не на улице Сторожевой башни Храма, но на пересечении rue Rambuteau и rue Boubourg, уже на той стороне улицы, где Центр Помпиду. Я еще не перешел, только подходил к переходу, а он уже перешел. Он вгляделся в меня и остановил меня.
— Если я не ошибаюсь, Эдвард Лимонов?
Я утвердительно признался, что «Yes».
— Я читал о тебе в Herald Tribune недавно. — Он протянул мне руку. — Я саксофонист Стив Лэйси. Я живу тут, давно уехал из Америки, там не заработать, для джаза там плохие времена. Слушай, вот тебе моя карта! — Пока он рылся в кармане, я рассмотрел его: худой, высокий, похожий на «Боги», актера Хэмфри Богарта. Серый костюм, поблескивает ткань, значит, костюм полиэстеровый, белая рубашка, узкий черный галстук. В руке футляр саксофона.
— Вот, — он дал мне визитку. — А я побежал. Еду в Амстердам, там у меня несколько концертов. Позвони. — И он быстро ушел, неся футляр так, что не размахивал им. Исчез серой спиной в яркой толпе у Центра Помпиду.
В тот же вечер я попал в компанию своих литературных друзей-американцев, к паре Кэрол Пратлл — Джон Стрэнд. Эти миниатюрные, оба небольшого роста ребята со среднего американского Запада издавали в Париже журнал. Американцев вообще во Франции тогда жили толпы. Ибо доллар стоял высоко, авиабилеты не были дороги, потому судьбы трагических Генри Миллера, Эрнеста Хемингуэя или Скотта Фицджеральда с удовольствием пытались повторить многие тысячи американцев. Кэрол и Джон, выслушав мое короткое сообщение о знакомстве с их соотечественником у Центра Помпиду, среагировали с небывалым энтузиазмом. Сказали, что Стив Лэйси — выдающийся джазовый артист, живая легенда американского джаза. Что множество джазовых музыкантов переселились во Францию еще в семидесятых…
Подхлестнув мое воображение, Кэрол и Джон способствовали тому, что я не забросил визитку Лэйси на кладбище визитных карточек, в картонную коробку, а уже через неделю позвонил ему. И отправился к нему в гости. Помню, что время он назначил позднее, после концерта. Жил он в доме 57 на улице Вьей дю
