Книга мертвых

Художник жил Гаврилов
рисовал портрет свой в зеркале
и плакал ночью на пруду среди мостков.

Или ещё такие:

Желтая извилистая собака бежит по дорожке сада
За ней наблюдает Артистов — юноша средних лет
Подле него в окне стоит его дама Григорьева
Веселая и вколовшая два голубых цветка

Розовым платьем нежным мелькая, ныряя
Девочка Фогельсон пересекает сад
На ее полноту молодую, спрятавшись, тихо смотрит
Старик Голубков из кустов
И чмокает вслед и плачет беззвучно.

На самом деле странность возникала из точных реальных автобиографических деталей. В первом стихотворении все фамилии реальных ребят, соучеников по школе и друзей. На Салтовке был источник минеральной воды, был пруд, вышка, мостки и оборудованная дистанция для соревнований.

У них тоже был реализм. Вот холинский, что помню. Самые популярные его:

Я в милиции конной служу,
За порядком в столице слежу,
И приятно на улице мне
Красоваться на сытом коне.[1]

Или лаконичное чёрное:

У метро у Сокола
Дочка мать укокала.

Сапгир читал свой «Парад Идиотов»:

Идут коллективы, активы и роты,
Большие задачи несут идиоты,
Машины и дачи несут идиоты.
Одни завернулись по-римски в газеты,
Другие попроще — немыты, раздеты…
Идет идиот нахальный,
Идет идиот эпохальный,
Идет идиот чуть не плача:
Несу я одни неудачи,
Жена истеричка, начальник — дебил,
И я, неврастеник, себя загубил.
. . . . . . . . . . . . .
Идут идиоты, идут идиоты,
Несут среди общего круговорота
Какого-то карлика и идиота.
Идут идиоты, идут идиоты.
Идиоты, честные, как лопаты,
Идиоты, хорошие, в общем, ребята,
Да только идти среди них жутковато.

Направляясь в ночи домой в метро и мёрзлом автобусе, я взвешивал, как я выгляжу рядом с ними. У меня всегда был развит соревновательный инстинкт. Внешне они выглядели так: Холин, аскетичного вида, бритоголовый высокий человек с загорелым лицом, хотя была зима. После моего отъезда за границу он, говорят, стал франтом. Тогда он носил обычные советские тряпки, что и видно на фотографии, где на нём безвкусный свитер. Сапгир имел внушительные усы, мешковатую фигуру, слишком длинные брюки, слишком яркий галстук, костюм и вид лежебоки. Но я их сразу принял как классных мастеров и по сей день остаюсь на той же позиции. Им, конечно, не хватило яркости биографий, универсальности, своевременного выхода в мир, а то были бы они более интересны, чем какие-нибудь битники. Правда, гениального Берроуза среди них не было.

Вернёмся в Москву 60-х. Мне хотелось поддерживать связь с талантливыми людьми. Брусиловский приглашал меня далеко не каждую неделю даже, хотя и не забывал, спасибо земляку. Собственно, ради того, чтобы общаться с равными себе или с теми, кто выше меня, с профессионалами, учиться у них, я и приехал из Харькова в столицу. Никаких других желаний у меня не было. Подтверждением этого служит факт, что я до самого отъезда, до 1974 года, никогда не носил свои стихи в редакции журналов. Только в 1974-м, по совету умного еврея по фамилии Солнцев («Как же ты докажешь, что тебя не печатали в Совдепе?..») я послал стихи в шесть или более журналов. Помню, что редактор «Юности» Дементьев ответил возмущенным письмом на полторы страницы. Он оспаривал само право на существование таких стихов, как мои. «Вы что, немец, пишущий но-русски?!» — восклицал он. Все отказы я взял с собой за границу. Только оказалось, что некому было их показывать. Ни я сам, ни мои отношения с русскими издателями никого не интересовали. В конце концов мне удалось как-то наладить постоянные отношения с Сапгиром. Иной раз мы приезжали к нему с Алейниковым. Генрих был на неполное поколение старше нас, и пускай его творческие стихи так же не печатали, как наши, он зато был уже известен как популярный детский доэт.

Чудак математик, он и Дрездене жил,
Раз хлеб с колбасою случайно сложил,
Потом результат положил себе и рот,
Вот так человек изобрел бутерброд.

Что за «ли»? Что за «мои»?
В звуках нету смысла,
Но едва скажи «лимон»,
Сразу станет кисло.