последние слова он произнес тихо и слабо, очевидно, самому себе не веря, что это он, старый таможенник Мэтью, их произносит.
— Фак оф! — интернациональная идиома, — сказал я грустно. — В Германии все, очевидно, ее понимают. Это издатель дал такое название. Они купили право сменить название. — Мои мучители молчали… — Это обычная практика, — добавил я.
Дезориентированный, как после нокаута, Мэтью сомнамбулически опустился в металлическое кресло с изодранной в клочья обшивкой из кожзаменителя, такое же гадкое, серое и грязное, как и все в этой комнате. Воротник куртки Мэтью, когда-то синий, был облит тонким слоем лакированной грязи — смесью жира с волос, перхоти и таможенной пыли, очевидно.
— You don't like uncle Sam, do you?[31] Это антиамериканская книга.
— Ничего подобного, — сказал я. — Эту же книгу издает в будущем году издательство «Рэндом хауз». За название я ответственности не несу.
— Ебаные джерманс! — сказал Мэтью, обращаясь к Ральфу. — Я служил в армии в Германии. Они нас ненавидят, американцев!
Я подумал, а почему ебаные джерманс должны любить американцев, победивших их в войне и спустя сорок лет все еще оккупирующих их землю. Разве что если джерманс вдруг станут мазохистами… Мэтью опять взял книгу в руки. Поглядел на обложку. Покачал головой:
— «Фак оф Америка». Тебе придется заплатить анклу Сэму, писатель. Все, что я скажу, и до цента!
Я взглянул на Ральфа. Тот пожал плечами. Мэтью взял мои документы.
— У тебя американская грин-кард, но ты все время живешь в Европе? Почему? — спросил Ральф, заглядывая в мой reentry permit.[32]
Белый пермит был зажат в черных руках Мэтью.
— Потому что ваш анкл Сэм не платит мне мани за мои книги и не хочет их издавать. А в Европе я за два года издал семь книг, — зло сказал я.
— Это не его фотография, — убежденно заявил Мэтью, вглядываясь в реэнтри пермит и в грин-кард попеременно. — Фотографии разные.
Ральф вздохнул и, наклонившись к плечу Мэтью, заглянул несколько раз в оба документа.
— Come on, man, — выпрямился он, — фотографии сделаны в разное время. И разные прически тоже…
Ральф даже сделал мне из-за спины Мэтью скользящий знак лицом, сжал его и тотчас разжал, пятнистое… Мол, приятель мой слишком строг, но что я, Ральф, могу поделать, это мой напарник, я обязан с ним считаться.
— Я пойду, найду босса. Нужно разобраться! — сказал Мэтью и встал.
Заглянул в сумку опять. Под книгами лежали папки с несколькими рукописями. Над одной я намеревался работать в Нью-Йорке. Гад вынул мои папки и раскрыл одну из них.
— Что это?
— Манускрипт.
— Чей?
— Разумеется, мой.
— Ральф, он должен платить пошлину за манускрипт? — спросил палач у напарника…
У меня, побывавшего во всех основных полициях мира, привыкшего к унижениям, все же перехватило дыхание от этой чудовищной мерзости, сказанной представителем угнетенного меньшинства.
— Пошлину за манускрипт! You are crazy, man![33]
— Заткнись! — прорычал Мэтью. — Писатель!
— Take it easy, Мэтью! Легче! — попросил Ральф.
— А что… Он живет по Европам, гоняет туда-сюда, делает свои деньги, почему он не должен платить? — ненависть плебея прозвучала в его словах.
— Послушай, мэн, — сказал я ему. — Я живу на деньги от литературы только два года и живу очень хуево. До этого я двадцать лет вкалывал разнорабочим! Понял? Денег я делаю во много раз меньше, чем делаешь ты, шаря в чужих чемоданах. Ты насмотрелся дешевого ТиВи, где писатели — все сплошь авторы бестселлеров. Ты богаче меня, опомнись!
— Хэ, у него нет мани, а? На руке золотые часы! — Мэтью схватил меня за кисть руки и вывернул ее.
«Еще немного, — подумал я, — и черная сука начнет меня пытать. Руки он мне уже выкручивает».
— Часы не американские. Он не любит американскую продукцию!
— Эй, опомнись, — как можно спокойнее сказал я. — Часы не золотые, но позолоченные, очень дряхлые и отстают на пять минут в сутки.
— Ну-ка, сними часы! — приказал он.
Я снял часы. Марка «Эно» — мне их отдал все тот же Димитрий, когда остановились мои электронные. Гад приблизил часы к глазам, перевернул их. Даже близорукий без очков мог рассмотреть обильно поцарапанное стекло и истертый корпус. «Кретин. И дети его будут кретинами! — подумал я. — Что ему от меня нужно? Классовая, а не расовая ненависть, очевидно. Не прет же он на своего напарника, тоже белого. Он прет на мой белый пиджак, это точно. Он не понимает, что можно носить один и тот же белый пиджак пять лет и выглядеть празднично, а не мешком дерьма, как он. Я занимаюсь гантельной гимнастикой и сам раз в неделю стригу себя. Вот я и выгляжу ухоженным, богаче, чем я есть…»
— Между прочим, — сказал я, — по данным журнала «Ньюсуик» средний заработок американского писателя 4.700 долларов в год.
— Всего! — пятнистое лицо Ральфа озарилось приятной улыбкой. Очевидно, он мысленно сравнил 4.700 со своими 20 или 25 тысячами и обрадовался, как ему хорошо живется.
— Я пойду, найду босса, узнаю насчет манускриптов! — Подлец Мэтью, держа мои часы в кулаке, прихватил со стола реэнтри пермит и грин-кард и вышел.
— Почему он такой злобный? — спросил я Ральфа. — Что я ему сделал?
— Не обращай внимания, — сказал Ральф и сел массивной задницей на край стола. — Он такой родился.
— И что теперь будет? Первый раз я влип в такую историю.
— Тебе придется заплатить пошлину.
— Сколько?
— Не знаю. Мы подсчитаем. Долларов триста или четыреста.
— У меня с собой только две тысячи франков.
Ральф пожал плечами.
— Не нужно было покупать все эти тряпки.
— Но это не мои тряпки, клянусь… У выхода из таможенного зала меня ждет человек, которому я привез чемодан.
— Так пусть он и заплатит пошлину, — разумно предложил Ральф. — Ты думаешь, он все еще ждет тебя?
— Ох! Надеюсь. Я его никогда в жизни не видел, но он должен меня узнать.
— ОК, — сказал добрый Ральф и снял задницу со стола. — Я выведу тебя, и ты ему скажешь, чтобы он заплатил. Если не оплатишь пошлину, придется тебе сидеть здесь. Пошли?
Мы прошли по коридору и вышли в зал.
— Этот со мной! — бросил Ральф черной даме с необъятными бедрами, затянутой, как сарделька, в шоколадного цвета униформу, на бедре у дамы болтался револьвер.
Двери раздвинулись, и я увидел предбанник Нью-Йорка, наполненный обычной нью-йоркской карнавальной толпой. Зловещие и смешные персонажи страны победившей демократии пялили свои очи на нас с Ральфом, и всякому из персонажей было ясно, что я арестованный, а Ральф — тюремщик. За металлическими заграждениями, как в зоопарке, нью-йоркские звери глядели на нас с любопытством.
— Эдвард! — Я увидел не Валерия («Мой друг Валерий будет ждать тебя в аэропорту», — сказал
