раскаявшихся грешниках весь Божий мир держится. Да и куда ему деваться?..
Но это – потом, а сейчас мысли и желания у Турецкого еще вовсю бунтовали! Он не хотел примириться с неизбежным, казалось, что это только других людей ожидает стандартное решение вопроса, но только не его!.. И чтобы хоть чем-то оправдать эту свою самостоятельность, Александр Борисович силком, что называется, подтягивал себя к выводу о том, что его каприз, – пусть они так называют! – все же имеет под собой основания. А раз так, то нечего и торопиться с принятием окончательного решения.
Ну, вот и вывернулся. А заодно получил возможность хотя бы еще какое-то время сжимать в объятьях и самому полностью растворяться в потрясающей женщине. Пусть этот процесс и не станет вечным, и даже, увы, не будет продолжительным, как любое счастливое сновидение, которое больше никогда не повторяется. Но оно еще есть, оно существует, я живу в нем... И отстаньте от меня!
И тут Александру Борисовичу виделась четкая взаимосвязь, как бы охранявшая это его сильное, даже очень сильное, увлечение, которое Лина называет «курортным романом». То есть, пока существует потерявший свою биографическую память Полковник Володя, бомж с новороссийского бульвара, пока в душе, подобно «пеплу Клааса», не гаснет желание отыскать Володину потерянную правду, до тех пор, иначе говоря, до самой последней минуты поиска, сколько бы он ни длился, будет существовать рядом и восхитительная Лина. Ибо одно без другого, как и без третьего, возможно, без четвертого и прочего, существовать не может. Это ли не выход из тупика?! А ты «молоток», однако, Турецкий!
Но это и не значит, что можно тянуть вечно. Или тебе это в конечном счете удастся. Вот и самооправдание...
Володи не было нигде. На бульваре вообще отсутствовали бомжи, – слишком жарко. На пляже, на привычном месте у сломанного лежака, Володя тоже отсутствовал. А бродить по бесконечному пляжу в поисках раздетого человека – занятие абсолютно пустое и бессмысленное. Голые – все равны и одинаковы. Баня, говорят, уравнивает, пляж, видел Турецкий, – тоже.
Оставался железнодорожный вокзал с его платформами, под которыми господа бомжи иногда отдыхают, вкушая послеобеденный кайф, да пустые пристанционные строения, заброшенные за ненадобностью бараки чуть ли не военных еще времен. На машине это – недолго.
Александр Борисович уже видел некоторых знакомых Володи, но сейчас, среди разморенных жарой, весьма относительно «чистых» мужиков, он никого знакомого не увидел. Осмотрелся и спросил, стараясь сохранять независимую вежливость:
– Господа, никто не скажет мне, где можно найти Полковника Володю? Мы договаривались о встрече, но я невольно подвел его, дела задержали, а предупредить вовремя не смог. Я был бы вам очень признателен. – И Турецкий достал из кармана заранее припасенную пятидесятирублевую купюру.
Не велика, конечно, цена откровенности, но, с другой стороны, совет ни к чему и не обязывает.
– Я думаю, что вы найдете его на старом пляже, у старого катера. Если не знаете, по шоссе на юг, там спуск увидите. Километров пять от города. Господин Полковник с дамой променад устраивают! – не выдержал серьезности, хихикнул жутко небритый бомж в рваной майке. – Мадам зовут Алина! Но не суйтесь близко, наш Полковник, оказывается, жутко ревнив. А впрочем, желаю удачи, Алина не из тех, кто отказывает богатеньким клиентам...
Общий смех подтвердил слухи о невысокой нравственности Володиной подруги. Но Турецкий отдал оборванцу купюру, поблагодарил и ушел.
Вообще-то говоря, известие ничего хорошего не сулило. Заниматься Володей – это куда ни шло, в конце концов, даже дело чести и совести. Но какая-то дама с сильно пониженным уровнем нравственности? Это уже лишнее.
Вот об этом и размышлял теперь Турецкий, направляя свою, взятую в кредит, машину к выезду из города в южном направлении. А вдруг у Полковника роман? И чем он хуже Турецкого? Значит, одному можно, а другому – никак? Неплохо бы с Линой посоветоваться в этой ситуации. А что, в этом есть резон...
Но Александр Борисович как вспыхнул идеей, так же быстро и погас. Какая, к дьяволу, Лина?! Она же, помимо того, что носит гордое звание «прекрасной любовницы генерала Турецкого», еще и заведующая отделением кардиологии Центральной городской больницы. А «милый Сашенька» совсем уже обнаглел, вытаскивая ее на какие-то опознания и прочие розыскные мероприятия. Оно, конечно, хорошо и льстит возбужденному самолюбию, но отдает обыкновенной наглостью. Так нельзя, надо думать и о будущем этой замечательной женщины, когда «заезжий Турок» отвалит в свою Москву, а она останется...
А чего она останется? Вот бы ее в Москву перетащить! Хорошие доктора везде нужны... Но это уже – мечты, из области беспочвенных рассуждений... И Турецкий решил не менять свой курс к старому катеру.
Тот рваный бомж, он таки прав оказался. Еще остановившись на обочине, возле крутого обрыва, по краю которого вниз вилась узкая тропинка, заросшая жесткими кустиками очень пряно пахнущего растения, похожего не то на вереск, не то на пастушью сумку, Турецкий посмотрел вниз, на пляж, и увидел его. Катер, разумеется выброшенный некогда штормом на берег. Собственно, и не катер, а его ободранный остов. А на деревянном, видно, прогнившем настиле палубы, на каких-то разложенных тряпках «изволили отдыхать» две фигуры: плотная – мужчины и очень хрупкая – женщины.
Турецкий решил не испытывать судьбу. Сложив ладони рупором, он крикнул вниз:
– Володя! Господин полковник!
Других фигур близко не наблюдалось, все-таки далеко от города, и эти двое, точнее один из них, должен был бы откликнуться на столь изысканный призыв.
Поднялась женщина, посмотрела наверх из-под козырька ладони, а затем стала расталкивать мужчину. Турецкий не стал ожидать и начал спускаться на пляж.
Когда он подошел ближе, «амазонка» успела накинуть на свою тощую фигуру какое-то подобие сарафана, что ли. А Володя, – это оказался действительно он, – так и остался сидеть в своих странных «семейных» трусах. Он, кстати, успел уже хорошо загореть.
– Приношу свои извинения, господин полковник, – серьезно поприветствовал Володю Александр Борисович. – Извините, что невольно потревожил. Но вы, кажется, уже в курсе того, что в нашем с вами вопросе, к счастью, начали наконец происходить некоторые изменения. И поэтому я приехал, чтобы обсудить их с вами. Ваша дама нашей беседе не помешает, но, мне думается, что будет гораздо лучше, если она узнает о вашем решении немного позже и от вас, а не от посторонних и незнакомых ей людей. Не так ли?
– Я с вами полностью согласен, Александр Борисович, – вежливо ответил Володя. – Алина, сделайте одолжение, пройдитесь немного по пляжу, может быть, вы наберете немного сухого дерева. Из которого мы с вами потом разложим костер. Время обеда уже подходит, – он улыбнулся. – А мы тем временем побеседуем с Александром Борисовичем по ряду вопросов, не терпящих отлагательства, я правильно вас понял? – он посмотрел на Турецкого.
– Абсолютно верно, господин полковник.
Недовольно покряхтывая, женщина, которая оказалась более пожилой, нежели представлялась сверху, с обрыва, напялила на широкие ступни довольно сносные кроссовки и нехотя отправилась на сбор дровишек.
– Я вас внимательно слушаю, Александр Борисович...
Странное дело: вежливость, причем не показная, а как бы врожденная, или привитая в семье, у него не забылась и никуда не исчезла. И Турецкого он прекрасно помнил. Наверное, и своих сотоварищей по несчастью – тоже. Хотя отчасти и все они тоже составляли уже прошлое Володи. Такой вот парадокс. Это «прошлое» он помнил, а полугодичной или даже месячной давности – нет.
А еще Турецкого поразил недавно, когда они с Линой присутствовали при встрече Володи с его предполагаемой дочерью, которая так и не смогла узнать в этом бомже своего папу, такой вот факт. Женщины уже отошли в сторону, увидев бессмысленность дальнейшего проведения опознания, а Турецкий, желая подбодрить Володю, потому что полагал, что тот расстроен такой неудачей, сказал ему: «Ничего, мол, мы с вами еще увидим небо...» – и не закончив известной чеховской фразы, спросил: «Как там дальше-то»? И Володя, потерявший свою биографическую память – явление, кстати, встречающееся далеко не так часто, – вдруг произнес, как бы между прочим: «Увидим небо в алмазах». И не обратил никакого внимания на свои слова. Значит, они сидели у него глубоко в подкорке, что называется. И другой вывод: нет, не все он
