первую очередь ей самой невыгодно. Васькино выступление здорово ей подпортило... репутацию. Оно всем подпортило. И Александру тоже...
Лина вчера здорово тронула его своей фразой о том, что боялась, будто их встреча накануне была последней. А она ведь такой и оказалась. Ирка уже была здесь, свой уход из дома Турецкий, как ни объясняй, оправдать не мог. Да и не стал этого делать. Чем кончилось, известно. И если б Васька не подгадил, само расставание было бы, не исключено, другим.
Об этом, кстати, и с теткой говорили. Почему она и пригласила Лину в гости. Да еще с ночевкой. А в общем поняла, что нужно Сашке «оторваться», сбросить с себя груз неприятия, отторжения, привести мозги в норму. И сделать это можно только таким вот изысканным, старинным, но вечным способом. Его еще «клиническим» называют. Это когда вышибают клин – клином. Да это, наверное, и Лина поняла. Утром ее глаза блестели таким восторгом, будто она приняла для себя единственное и жизненно важное решение.
А может, это результат врачебной консультации в доме, пока мужики мясо жарили? Женщины – народ хитрый и ушлый, от них чего угодно можно ожидать...
Но в любом случае Александру показалось, что Лина как-то успокоилась, перестала стесняться в присутствии тетки, даже обрела некую чуть ленивую вальяжность, которой обладают обычно красивые и знающие себе цену женщины.
В конце концов, они могли договориться между собой и до какого-то промежуточного варианта: просто оставить все на суд времени, как сложится. Тоже выход, правда, не надолго. Но все таки без захлестывающих душу страданий...
Так и сидел он на лавочке у калитки, смолил сигареты от безделья. Где-то в саду у соседей, в густой траве, которую некому было косить, ввиду отсутствия в доме мужчины, отдыхали как раз настоящие мужики. Если б эта балбеска Олеся только знала, как близко ее девичье счастье...
Позвонила Лина и доложила, что с Володей работает психиатр. А взятые анализы выглядят вполне привычно для его предполагаемого возраста – шестидесяти пяти лет.
Турецкий сказал в свою очередь, что проанализировал сведения, добытые Максом, и остановился на пяти – для начала. Причем над тремя он попросит подумать Костю Меркулова. А два остальных проверить было бы очень интересно самим. И он назвал все пять адресов.
Голос у Лины был бодрый, но спокойный, как у женщины, которая знает, что в конце дня ее встретит любимый человек, и будет ужин, и радость такой обыденной, в сущности, но такой ежедневно желанной встречи, с прогулкой, с разговорами – умными и веселыми, с нечаянными объятьями... Ну, все, как у людей...
Вздохнул Александр Борисович. Хотел бы он вспомнить, когда у него было такое? Хотя бы в последний раз? И не мог вспомнить... А для чего тогда жить, интересное дело? Кажется, это у Екклесиаста сказано: «Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастья размышляй: то и другое соделал Бог для того, чтобы человек ничего не мог сказать против него»... И тут уж действительно нечего добавлять... А уж про себя самого ничего лучше не мог бы и придумать Александр. «Не будь слишком строг, не выставляй себя слишком мудрым; зачем тебе губить себя?» А насчет программы дальнейших действий? Надо просто «наслаждаться добром во всех трудах своих»... Вот такой он, Екклесиаст...
Приятно размышлять, когда тянет к вечности, но лучше бы все-таки знать, как там дела – у них... На часах Турецкого было уже три. Практически контрольное время.
А «у них» дела вообще не шли.
Встретили уже не менее десятка самолетов. Время давно перевалило за три часа дня. По трапам спускались пассажиры – молодые и пожилые, бабушки и девушки, а последние в таких платьях, либо шортиках, – на Юг же прилетели! К синему морю! – что к ним невольно прикипали взоры «встречающих». А какие ножки, господи! – особенно когда смотришь на ступеньки трапа снизу, с раскаленного от солнечного жара бетона аэродрома. Да, не каждый день удается попасть на этакий парад красоты и надежды...
Но вместе с тщетным ожиданием, повторяющимся раз за разом все той же пустышкой в конце, Антон чувствовал, что его постепенно, но жестко охватывает какое-то озверение. Кажется, попадись сейчас ему в руки этот сосунок – и пальцы сами сомнут его, как старую газету, в которую заворачивали ржавую селедку, и разорвут на мелкие клочки. А еще он отстраненно думал, как прав был Турецкий, запретив им всем брать с собой на задержание стволы. Точно бы не удержались.
Пот заливал глаза. Кепка механика, надвинутая низко на лоб, чтобы придать лицу сонный и равнодушный вид, воняла машинным маслом и бензином. Но другой не было, а стоять на солнцепеке, скажем, в белой курортной панаме, это...
Да, негуманные мысли стучали в виски Плетнева и, как он замечал, в головы его «товарищей по оружию» – тоже. «Ох, бедолага, – уже готов был пожалеть Антон ожидаемого Славку, – ты и не догадываешься, какую радость сейчас нам всем доставишь...»
Объявили о прибытии воронежского рейса. Курортники опять...
Антону показалось, что он ошибся, так обрадовался, что едва сдержал себя. Посмотрел напротив, на напарника, тот ответил едва заметным кивком, и сразу все задвигались, словно застоявшиеся в стойле кони. Затопали, изображая занятость. Подкатил автобус без боковой стенки – за прилетевшими пассажирами, и двое механиков небрежно, вразвалочку, подошли к водителю. Антон, пристально осматривая трап, двинулся к нижней ступеньке и даже присел возле нее, но сбоку, чтобы не мешать спускающимся пассажирам. Остальные ребята ждали его сигнала. Все было четко расписано.
Антон уже видел эти серые брюки в крупную клетку, модные, наверное. Обратил внимание и на желтые ботинки – новенькие. Только что купленные. И когда они шагнули на последнюю ступеньку, Плетнев стремительно выпрямился, и довольно-таки крепкий парень, правда, невысокого роста, как-то сам вдруг оказался в его объятьях.
– Славка! Привет! – воскликнул Антон, продолжая сжимать парня, и у того из груди вырвался непонятный всхлип, словно он собственной слюной подавился. Шаг в сторону, влево, – и Антон с Найденовым оказались фактически под трапом. И в ту же минуту их окружили механики, на руках парня щелкнул металл, и у всех разом вырвался вздох облегчения.
– Ну, парень, счастлив твой Бог, – устало хохотнул старший группы захвата, такой же механик, как все остальные. – Если б ты и этим не прилетел, мы бы тебя прямо на трапе разорвали, так ты нам надоел. Ты даже не представляешь! – радостно воскликнул он. И обернулся к своим: – Скажи, пусть «микрошку» подают. Не тащить же человека через весь аэродром по такой жаре, еще удар солнечный хватит...
«Вот он, наш человек, – подумал Антон. – А ведь только что убить хотел». Он достал телефонную трубку и нажал на вызов Турецкого.
– Ну, – только и произнес Александр, даже не спросил, утвердительно сказал.
– Рядом стоит. Живой и здоровый.
– Ты не забыл?
– Никак нет, шеф. Сейчас представим и – едем... – Он отключился. – Ну, где транспорт?
– Вон идет, – показал один из механиков, или техников, – один черт, на приближающийся микроавтобус.
Руки Станислава были скованы за спиной. Модный рюкзак, который нынче обожает носить молодежь, был уже снят с его плеч. Подъехал микроавтобус с красным крестом, имитирующий «скорую помощь», и в него завели Найденова, бойцы уселись вокруг в салоне и стали расстегиваться и стаскивать с себя униформу технических служб аэропорта. Это был сделано быстро, никто никого не стеснялся, одни мужики.
Переодевшись, Плетнев сказал старшему группы.
– Командуй, старшой. Давай к нашему следователю.
Липняковский сидел в своей «Волге» с мигалкой и распахнутыми настежь четырьмя дверьми. И ему жарко было. А чего в тень не ушел?
– Пошли, старшой, – сказал Антон, открывая дверь, – порядок есть порядок. Сделаем что положено.
Они подошли к «Волге». Липняковский, тяжело отдуваясь, выбрался наружу.
– Товарищ старший следователь, – негромко доложил Плетнев. – Задержание гражданина Найденова произведено. Замечаний к действиям группы капитана Соркина не имею. Сделано быстро и профессионально. Полагаю, что такие действия должны быть соответствующим образом отмечены. Ты как,
