Дым и зеркала

за ней затворилась.
Фокусник сверху открыл окошко —
И мы увидали
Бабушкино лицо.
«Перл? Ну, и как вы, Перл?»
Она, улыбаясь, кивнула, — все хорошо…
И он захлопнул окошко.
Подала ему дева тонкие ножны,
Острый меч из них он извлек осторожно…
И в ящик вонзил!
И еще, и еще, и еще…
А дед усмехался — и на ухо объяснял:
«Клинок в рукоять уходит. С другой стороны
Выходит клинок фальшивый…»
Фокусник тотчас извлек металлический лист,
В ящик его задвинул
До половины —
И ящик вскрыл пополам! Вдвоем, мужчина
И девушка в блестках,
Они подняли верхнюю часть
Ящика (с бабушкиной половиной внутри) —
И на сцену поставили…
И в половине верхней
Он снова открыл на мгновенье окошко.
Бабушкино лицо — с веселой улыбкой…
«Раньше, когда он захлопывал двери,
Спустилась бабушка в люк —
Стоит теперь на подставке… — поведал дед. —
Закончится номер — она все сама расскажет».
Господи Боже, когда уже он замолчит, —
Ведь мне-то хотелось магии или чуда!
И вновь — два клинка. Прямо в крышку.
В уровень шеи.
«Перл, вы еще там? Скажите нам.
Может, споете?»
Запела «Дейзи, о Дейзи».
Фокусник поднял ящик —
Ту, с головой в оконце, его половину, —
И стал с ней гулять по сцене… а бабушка пела
«Дейзи, о Дейзи» — и в этом углу,
И в том…
«Сам он, — сказал мне дед. — Чревовещанье».
«А точно ведь бабушка», — робко я возразил.
«Точно, — мне дед отвечал. — Конечно, он мастер.
Дело свое знает отлично. Отлично!»
Ящик теперь был размером с коробку от торта,
Фокусник снова открыл —
Допела бабушка «Дейзи»
И начала песню с такими словами:
«О, Боже мой, все ливень льет,
Возница пьян, конь крупом бьет,
Дает повозка задний ход —
В веселый город Лондон…»
В Лондон. В родной ее город. Она говорила
О детстве своем, и мне становилось страшно.
Мальчишки врывались в лавку ее отца,
Орали: «Жид ты пархатый!» — и удирали…
Она ненавидела черные рубашки.
Она клялась, что помнит марши в Ист- Энде,
Помнит, как в черных рубашках шли наци Мосли.
(В тот день ее сестре покалечили веко…)
Фокусник кухонный нож достал,
В коробку от торта вонзил —
И пение смолкло…
Составил он ящики.
Вытащил все клинки.
Окошко открыл — и бабушка улыбалась,
Смущенно свои (и вправду свои!) демонстрируя зубы.
Окошко захлопнул, скрывая ее от зала,
Последний выдернул меч,
Открыл последнюю дверцу —
И бабушка вдруг исчезла.
Жест тонкопалой руки —
Пропал и сам красный ящик.
«В рукаве у него, наверно», — шепнул мне дед,
Но уже неуверенно как-то.
Из ладоней волшебника с горящего блюда
Вспорхнули два голубя белых,
А после… облачко дыма… его не стало.
«Наверно, она — под сценой или за сценой, —
Мне дед шептал. — С артистами чай пьет,
Вернется с коробкой конфет иль с букетом цветов».
(Я, помню, мечтал о конфетах.)
Вновь девушки танцевали.
Комик — последние шутки…
И — кланяться вышли на сцену.
«Отличный финал, — дед сказал. — Погляди, она где-то с ними!»
Но — нет. Была только песня:
«Когда на гребне волны летишь
И в солнца зенит глядишь…»
Занавес алый упал — и мы в фойе потрусили.
Там побродили немножко,
Пошли к дверям за кулисы —
И ждали: вот-вот бабушка выйдет оттуда.
Вышел лишь фокусник в серой обычной одежде.
И девушка в блестках — было ее не узнать
В плаще поношенном… К ним подошел мой дед,
Пытался что-то спросить…
Но фокусник дернул плечом,
Сказал — «не знаю английский»,
Достал у меня из-за уха полкроны
И в сером исчез дожде — в темноте вечерней.
Я так и не видел бабушку с тех пор.
Вернулись домой — и жили, как раньше.
Вот только — готовил дед,
И на завтрак, обед и ужин — идни золотистые тосты с серебряным мармеладом, А к ним — чашка чаю… а после Домой я вернулся. Помню, он так постарел,
Словно принял на плечи весь тягостный груз времен.
Он все пел:
«Дейзи, о Дейзи, ответь…
Кабы была ты на свете одна,
И один был я,
Мой старик сказал бы — да это судьба твоя!»
У него одного в семье был хороший голос.
Говорили — он мог бы стать кантором в синагоге,
Но — кто б проявлял снимки,
Чинил приемники, бритвы?..
(Его младшие братья — знаменитый дуэт «Соловьи».
Телевидение начиналось —
А они уже пели в программах,
И в концертах, и соло.)
Дед справлялся вполне… только помню, однажды ночью
Я проснулся, вспомнил про бабушкины карамельки
И спустился к буфету…
Дед мой стоял босой.
Один. Среди стылой кухни. Совсем одинокий.
Я видел — он ящик буфета ножом пронзает
И поет: «Ты заставил меня полюбить,
А я не хотела…»

Перемены

Однажды мне позвонила Лайза Таттл с просьбой дать ей рассказ в сборник, который она составляет о жанре НФ. Я всегда любил этот жанр и в детстве был уверен, что когда вырасту, стану писателем-фантастом. К сожалению, не вышло. Когда мне впервые пришел в голову сюжет этого рассказа, а было это почти десять лет назад, это был набор связанных между собой коротких историй, которые сложились бы в роман, посвященный отражению этого жанра. Ни одной из этих историй я так и не написал. Когда Лайза позвонила, мне пришло в голову, что я могу взять придуманный мною мир и написать его историю так, как рассказал историю Америк в своей трилогии «Память огня» Эдуардо Галеано.

Закончив рассказ, я показал его подруге, которая сказала, что он похож на набросок к роману. Мне оставалось только восхититься ее проницательностью. Но Лайзе Таттл рассказ понравился и мне тоже.

I

Позднее будут ссылаться на смерть его сестры, на рак, пожравший жизнь двенадцатилетней девочки, на опухоли размером с гусиное яйцо в ее мозгу, вспоминать семилетнего, сопливого и стриженного ежиком мальчугана, который широко распахнутыми карими глазами смотрел, как она умирает в белой больнице, и говорить: «С этого все началось», и, возможно, так оно и было.

В биоэпопее «Перезагрузка» (реж. Роберт Земекис, 2018 г.) следующая сцена тоже будет в больнице: подросток смотрит, как его учитель биологии умирает от СПИДа, а затем в перебивку пойдет их спор из-за расчленения большой лягушки с белым брюхом.

— Зачем нам ее резать? — говорит юный Раджит на фоне музыкальной темы наплывом. — Разве нам не следовало бы подарить ей жизнь?

Его учитель, которого играет покойный Джеймс Эрл Джонс, глядит пристыженно, потом окрыленно, когда поднимает руку с больничной койки, чтобы положить на костлявое плечо подростка.

— Если кто-то на это способен, Раджит, то только ты, — говорит он низким раскатистым басом.

Мальчик кивает и смотрит в камеру, и решимость в его глазах граничит с фанатизмом.

Этого никогда не было.

II

Серый ноябрьский день. Теперь Раджит — высокий мужчина лет сорока, в очках с темной оправой, которых в данный момент на нем нет. Отсутствие очков подчеркивает его наготу. Он сидит в ванне и, пока остывает вода, репетирует окончание своей речи. В повседневной жизни он немного сутулится, хотя сейчас — нет, и раздумывает над словами, прежде чем их произнести. Он не умеет выступать на публике.

В бруклинской квартире, которую он делит с еще одним ученым и библиотекарем, сегодня пусто. Его пенис в тепловатой воде съежился и стал похож на усеченный конус.

— Это означает, — громко и медленно произносит он, — что война против рака выиграна.

Потом он делает паузу, выслушивает вопрос стоящего у стены ванной воображаемого репортера.

— Побочные эффекты? — отвечает он самому себе, и ответ отражается от плитки гулким эхом. — Да, некоторые побочные эффекты присутствуют. Но насколько мы могли установить, нет ничего, что повлекло за собой необратимые изменения, никаких перемен мы не ожидаем.

Он выбирается из выщербленной фаянсовой ванны и голым подходит к унитазу, в который отчаянно блюет — страх перед рампами пронзает его, как разделочный нож. Когда блевать больше нечем, и сухие позывы сходят на нет, Раджит полощет рот «листерином», одевается и спускается в подземку, чтобы добраться в центральный Манхэттен.