мрак. Как бы зарницы тайные опрокидывали мир в черное, как в тоску. Иван вспомнил почему-то: Кенилля грому боится. Гром прогремит, она круглым лицом ткнется в грудь Ивану: «Спрячь, Аймаклау! Бог Кутха гремит, сердится. Бог Кутха лодку на перекате через камни перетаскивает. Вот попал на мелкое место». — «И пусть. Нам что?» — «Так не говори? Кутха услышит».
Повел плечом:
— Почему тихо?
Похабин отозвался простодушно:
— Так кому ж шуметь?
— Раньше Айга всегда выходил навстречу…
— Так то раньше, — все так же простодушно отозвался Похабин. — А нынче некому. — И, помолчав, объяснил: — Сшел Айга.
— Как так?
— Ну, как… — пожал Похабин круглыми плечами. — Он же не на цепи… Он и раньше уходил, и сейчас сшел. Может, захотел дробь показать родимцам. Мы Айге подарили свинцовую дробину, он пробовал на зуб, дивился: как так, зачем, мол, металл мягкий? Теперь, пока не обойдет всех, не вернется. А, может, сшел на нос Атвалык. Он собирался на нос Атвалык. Мы ему сказали, что если пойдешь, то иди с пользой. Слухи ходят по стране, что выплеснуло на мыс нового человека. Говорят, весь в бороде. Узнай, сказали Айге, вдруг русский? — И добавил, оглянувшись на маиора: — Если вдруг выплеснуло на берег попа поганого, повесим!
Щека Ивана дернулась:
— Как сшел Айга? Один?
— Не один… С шишигой… — Похабин даже пожал плечами. Вот, дескать, какой оказался сердешный друг — не стал ждать Ивана. Он, Похабин, как бы даже не ожидал такого.
Но Иван не смотрел на Похабина. Нырнул во тьму, как в воду, жадно крикнул:
— Айга!..
На голос Ивана никто не ответил, но шевеление началось в невидимых балаганах, тревожно зашуршали испуганные голоса, потом услышал — заплакали девки.
— Кенилля!
— Нет Кенилля, — ответили.
— Это ты, Кайруч?
— Я, Аймаклау.
— Куда сшел Айга?
— Нос Атвалык есть.
— Зачем сшел так рано?
— Дружбу крепил с русскими.
Иван скрипнул зубами. Как обожгло. «Дружбу крепил с русскими!» Значит, сами отправили Айгу к морю! Сами решили, что без сердешного друга и без его шишиг он сразу обернется в сторону России. Снова скрипнул зубами: будто прост путь! Будто хорошо знают, как правильно переходить снежные горы, как правильно миновать стойбища немирных коряков, как не замерзнуть в лесах, не утонуть в быстрых реках.
Пнул сапогом головню.
Искры брызнули по поляне, в трех-четырех местах сразу дружно взялась сухая трава. Из выпрыгнувшего из тьмы балагана в свою очередь выпрыгнули страшные девки. Умело гасили траву, громко плакали.
— Дай топор! — крикнул Иван маиору, торопливо суя в пустую суму куски копченого мяса.
— Пищаль не дадим, и топор не дадим, — сурово ответил неукротимый маиор. — Остатки зелья нам в походе понадобятся. Нам еще до России идти, Иван. А это далеко. Ты сейчас глупость делаешь.
— Где мы, там Россия! Брось топор в лодку!
— Топор не дадим.
— Вы свое срубили…
— А тебе зачем?
— Иду на нос Атвалык… — Иван шагнул к топору, загнанному в колоду, но неукротимый маиор выдернул топор из колоды и махнул им вправо и влево:
— Топор не возьмешь!
Иван опешил:
— «Дивен Бог во святых Своих…»
— Это, Иван, по тебе споют.
Крестинин не ответил.
По сухой траве, не оборачиваясь, сбежал к берегу, в бешенстве швырнул на дно лодки полупустой мешок, прыгнул, оттолкнулся веслом от берега, река сразу занесла лодку за поворот — огонь на берегу исчез, как погас.
Похабин мрачно сказал:
— Ранить надо барина…
— Как — ранить?… — изумился маиор, вгоняя топор в колоду.
— Да просто… — сплюнул Похабин. — Нагнать барина на лодке да ранить несильно, чтобы остатнего ума не лишился… Или поцарапать, чтобы на баб не тянуло… Баба не калач, один не съешь… Тогда барин одумается… — Заключил твердо: — Нельзя оставлять барина…
— Хамшарен! — выругался неукротимый маиор.
Похабин возразил:
— Барина жалко.
Глава IV. Один в гневе
Хамшарен!
Нос Атвалык! С шишигою сшел!.. Разве не угождал Богу? Разве не принимал истязаний в тяжких путях? Все, что было за спиной греховного — разве не оставил давно? А если впадал в какой грех, то разве не по необходимости?… Вот уйти решили! Перестали бояться немирных дикующих, как раньше… Перестали бояться зимних снегов, чужих стран, больших расстояний!.. Только б уйти!..
Скрипел зубами, со страстью бил веслом по воде.
С весла срывало стеклянные струйки, брызги летели в лодку.
Река ни с того ни с сего начинала круто петлять, а то раздваивалась, даже расстраивалась, разделяемая почти невидимыми островками. Только при вспышках ночных зарниц успевал замечать то низкую аянскую ель, наклонившуюся над темным обрывом, как жилистыми пальцами вцепившуюся судорожно всеми корнями в камни, то острую скалу, омытую водой, то просто переломленную ветром березу. Эта даже ни за что уже и не цеплялась, безвольно нависая над темной водой…
Хамшарен!
Он, Иван Крестинин, секретный дьяк, волей своей добился до дальнего острова Симусир, разыскал среди дикующих неукротимого русского маиора, все силы положил на то, чтобы, выжив на море, выжить теперь на суше, а маиор Саплин и вор Похабин вдруг сговорились…
Смириться не мог. «Сшел Айга…»
Стучало в висках, левую щеку дергало, томительно ныл палец на руке, отрубленный еще много лет назад, стреляло иглами в сердце.
Кенилля…
Летом лежишь в траве, островок каменный, день жаркий. Багульник душен, запах от него густ. На плоских камнях, в траве, во мхах — везде сухо. Лежишь, а на веточке рядом со ртом дрожит ягода — алая, крупная. Если крикнуть, никто не отзовется, все в лени, во благе. Разве любопытный медведь
