Но Вьяса, похоже, понял, согласно кивнул и засмеялся.
Совсем по-детски.
От церемонии представления Вьяса отказался наотрез. Проснувшись к вечеру, он первым делом поспешил навестить свою больную матушку и пробыл с ней наедине больше часа. Царедворцы потом долго шептались, что после сыновнего визита царице разом полегчало, и хоть с ложа она так и не встала, но говорить начала вполне членораздельно.
А Вьяса, который впервые попал во дворец и вообще в город, тем временем по-хозяйски обходил дворцовый комплекс. Приемные залы, бассейны для придворных дам, судилища, здания государственного совета, сокровищница, апартаменты министров, водяные башни и восьмиугольная царская купальня… Мудрец не поленился добраться до арсенала, заглянуть в стойла для слонов и конюшни, подняться на угловые башни и посетить бастионы; он заглядывал во все уголки, иногда одобрительно цокая языком, но чаще кривя губы в презрительной гримасе: 'Понастроили, мол, непонятно зачем всяких излишеств!'
За Черным Островитянином (став известным челяди, это прозвище намертво прилипло к гостю!) хвостом следовала огромная, действительно царская кобра, злобно шипя и раздувая клобук на всех встречных. Дворня и министры испуганно шарахались в стороны, спеша пропустить жуткую парочку, и бормотали про себя далеко не самые благочестивые слова. Слуги корчили вслед Вьясе рожи и делали неприличные жесты; особенно когда думали, что дваждырожденный этого не видит.
Правда, грубить в глаза и задирать Островитянина не решался никто – с ним просто старались не встречаться. Однако Вьяса явственно слышал за спиной издевательски-злобный шепоток:
– И вот этот черный урод – великий мудрец и подвижник?! Да такому впору не Веды, а трупы расчленять!
– А вдруг подменыш? Царица давно уж не в себе, а Грозный его и в глаза-то не видывал!
– Змеюка-то, люди, змеюка! Такой слониха – на один зубок! Пришибить бы – слышите, Кауравы?!
– Курва ты, а не Каурав!
– А я-то при чем?!
– А при том! Кто у меня вчера резную подвеску спер?! Змеюка? Вот точно, что змеюка…
Вьяса бродил по дворцу, прекрасно слыша то, что отнюдь не предназначалось для его ушей, видя то, чего, наверное, не должен был бы видеть – и мало-помалу закипал. У Черного Островитянина характер и так был отнюдь не мед, а тут…
Настроение хозяина передавалось Крошке, и кобра все чаще начинала подниматься в боевую стойку, едва завидев идущего по коридору человека.
Однако укушенных пока не было.
Тем не менее, слуги, сговорившись, решились-таки извести кобру, и как-то, когда Вьясы не оказалось рядом, спустили на змею полудюжину бурых крыс из царского зверинца. А сами поспешно дали деру – от греха подальше.
Самцы-крысюки редкой породы 'бабхравья', старшие братья мангустов, и в одиночку хаживали на матерую кобру, а уж такой компанией…
К вечеру всех шестерых зверьков обнаружили мертвыми в церемониальной зале. Трупики крыс были рядком выложены посредине, через равные промежутки друг от друга. Все – головами к трону из царского дерева удумбара, хвостами – к дверям.
Так и осталось загадкой, кто прикончил зверьков и демонстративно разложил их в зале: Крошка, Черный Островитянин – или они оба.
С этого момента покушений на змею больше не было, и кобру все чаще встречали ползущей по своим делам в гордом одиночестве. Крошка явно сообразила, что, несмотря на язвительные насмешки за спиной, всерьез ее хозяину в каменном лабиринте ничто не угрожает. А уж за себя она как-нибудь постоит! И змея принялась исследовать дворец самостоятельно, так что теперь время от времени то тут, то там слышался истошный визг, вопли и проклятия – когда кто-нибудь из слуг или царедворцев в очередной раз натыкался на излишне любознательную Крошку.
– Подслушивает, стерва! – бросил как-то один метельщик после очередного явления Крошки, сделав круглые глаза. – А потом хозяину доносит!
На самом деле парень просто пошутил, но тут же нашлись очевидцы, собственными глазами видевшие, как Черный Островитянин расспрашивает свою кобру о дворцовых сплетнях. Потом кто-то вспомнил, что брахман объявился у ворот города за три дня до возвращения посланных за ним царских гонцов – те обыскались Расчленителя на его острове и вернулись ни с чем. Откуда узнал? как? одному Брахме ведомо! А может, и не Брахме? Может, злобному Найриту, демону порчи и разрушения – который, прикинувшись Спасителем, вполне мог оказаться папашей мудреца!?
Полногрудая повариха, чьи прелести были хорошо знакомы наощупь почти всей челяди, мигом припомнила еще один случай. Оказалось, давеча заглянула 'эта богомерзкая рожа' ( – Что, кобра? – Да нет, Островитянище, будь он…) к ней на кухню, и возьми да скажи:
– Что это, милочка, личико у тебя сегодня кислое? – прямо как твое молоко!
И ушел.
Она к кувшинам – глядь! – и вправду все молоко скисло!
Успокоив повариху, договорились уже до того, что видели Крошку в храме Вишну, где паскудная змеюка шипела на Опекуна, а тот, подобрав ноги, спасался от твари на капители угловой колонны.
В самый разгар этого интереснейшего разговора, готовясь объявить кобру воплощением змея Шеша, метельщик-болтун взглянул в сторону неплотно прикрытой двери, умолк на полуслове и побледнел: в дверь просунулась голова Крошки. И впечатление было такое, что змея внимательно слушает сплетни, заодно стараясь как следует запомнить в лицо всех собравшихся на кухне.
В общем, к концу первой недели пребывания Вьясы во дворце слуги находились на грани тихой истерики, придворные раздражались по поводу и без повода – и никто не догадывался, что Черный Островитянин волком воет в своих роскошных покоях, ощущая себя загнанным в ловушку зверем.
