Вьяса не мог понять этого – он настолько свыкся с собственной внешностью, что теперь сам себе казался чуть ли не красавцем. Но черное сплющенное лицо, обрамленное огненным облаком, светящиеся во тьме угли глаз-янтарей; долговязая и нескладная фигура обезьяны, волосатые руки до колен – все это никуда не исчезло!..
Отшельник глубоко вздохнул, шумно выдохнул, прикрикнул на Крошку, которая собралась было увязаться следом – и распахнул двери своих покоев.
Провожатый уже ждал его.
Время пришло.
Резные узорчатые створки с легким скрипом затворились за его спиной. В спальне царил благовонный сумрак, и Вьяса не сразу различил два полуобнаженных женских тела – в призывных позах они раскинулись на огромном, поистине царском ложе. Когда же эта соблазнительная картина предстала взору отшельника во всех подробностях, у Вьясы разом перехватило дыхание. Он постарался улыбнуться как можно естественнее и сделал шаг вперед.
В следующий миг ему в уши ударил оглушительный визг.
Разумеется, несчастный Вьяса не знал о том, что сегодня днем царевнам передали: Сатьявати желает их видеть. Когда обе полногрудые невестки предстали перед сморщенной свекровью, та сухо объявила, что сегодня вечером их благородный деверь[61] почтит вдов своим посещением и возляжет с ними на ложе, дабы зачать будущих наследников. Так что готовьтесь, стервы! И попробуйте только не зачать!
Сгною!
Стервы находились в последнее время под неусыпным надзором евнухов и уже испытывали немалый зуд в интимных частях тела. А потому переглянулись, радостно поблагодарили оттаявшую Сатьявати, и поспешили удалиться к себе, чтобы как следует подготовиться к предстоящей ночи любви.
Царица и не подозревала, что Матушка с Мамочкой поняли ее с точностью до наоборот! Сатьявати прекрасно знала, что Грозный не отступится от своего обета даже под угрозой смерти – и она была уверена, что о регенте жены Вичитры и думать забыли. Под 'деверем' царица подразумевала чернокожего первенца- Вьясу – и была приятно удивлена тому, как возбудились невестки при ее словах.
Царевны в свою очередь были твердо уверены, что сегодня вечером к ним наконец явится Гангея Грозный, воплощение женской мечты – и заранее предвкушали ночь безумной страсти с этим 'быком среди царей'!
Каковы же были ужас и потрясение обеих, когда в дверях опочивальни вместо долгожданного быка возникло… возникло… возникло ЭТО!
В первое мгновение обе просто потеряли дар речи, а потом…
Отшельник ошарашенно глядел на самозабвенно визжащих царевен, и слезы горькой, как чернильный орех, обиды, постепенно застили свет его глаз. Неужели он настолько… настолько отвратителен?! Настолько, что при виде его две молодые женщины отнюдь не благонравного поведения визжат, как резаные, бледнея и в ужасе закрывая лицо руками?! Он так старался придать себе подобающий вид, надеялся понравиться им, переломил себя, пришел, и…
Плечи отшельника поникли, прозрачный алмаз-предатель скатился из уголка правого глаза, пробороздив черную щеку. Вьяса молча повернулся и направился к дверям. Нет, он не зверь и не насильник, хоть и выглядит, наверное, чудовищем. Эти две женщины не хотят его – что ж, он уйдет! Наверное, у него никогда не будет детей, в отличие от отца-Грозного его и впрямь ждут адские муки Пута – пусть!
Ему все равно.
'Тебе-то, дурачок, может быть, и все равно, а вот мне – нет! – внезапной вспышкой пробился из глубины сознания чей-то на удивление знакомый голос. – У тебя будут дети, Вьяса!'
…И черная, как его плоть, пустота с ревом навалилась со всех сторон.
Он очнулся в своих покоях. Очнулся, услышав – кто-то плачет. Горько, по-детски, навзрыд. И лишь через несколько мгновений до Вьясы дошло, что плачет он сам.
Его душили стыд, отчаяние и ясное, как озарение, осознание собственной непоправимой ущербности. Сейчас он не был подвижником, отшельником, великим мудрецом – личина слетела, он был просто ребенком, обиженным до глубины души, которому только что заявили напрямик: 'Ты – урод! И останешься уродом на всю жизнь! Ты никому не нужен; лучшее, что ты можешь сделать – это сдохнуть прямо сейчас! Глядишь, в другой жизни тебе повезет больше… урод!'
Осторожная рука тронула его за плечо, и отшельник взвился, как от ожога.
Над ним склонилась Гопали.
Девушка не отшатнулась от рывка отшельника – и Вьяса вдруг понял, что служанка уже давно гладит его по плечу кончиками пальцев, шепча на ухо тихие слова утешения.
Молния отчаянной надежды рассекла царивший в душе мрак: ОН ЕЙ НЕ ПРОТИВЕН! Она не боится его жуткого облика, не бежит прочь – боги, неужели ей приятно быть с ним рядом?!
Сейчас у Черного Островитянина не было ни времени, ни желания задумываться, что это: любовь, жалость, просто интерес, пусть и доброжелательный – ему было все равно! Главное, в этом мире есть кто- то, кому он не безразличен, не противен, кто оказался рядом в трудную минуту, хотя никто не просил девушку об этом!
Отшельник порывисто обнял служанку и долго, не стесняясь, взахлеб рыдал у нее на груди, содрогаясь всем телом и постепенно успокаиваясь.
Он не сразу понял, что руки его уже не просто обнимают, но осторожно, неуверенно ласкают девушку, и та робко отвечает ему взаимностью. Вьясу обдало жаром, но не Жаром-тапасом, к ощущению которого он давно привык; иное, удивительное ощущение поразило его, он чуть не оттолкнул от себя служанку, но Гопали мягко удержала его, и постепенно руки осмелели, проникнув в святая святых, а пальцы Гопали вторили им легкими нежными касаниями – и все получилось само собой, легко и естественно, и ложе плыло, качаясь в теплых волнах, унося двоих к вершинам неземного блаженства – в те миры, изобильные медом и топленым маслом, где кроме урода, забывшего об уродстве, и рабыни, забывшей о рабстве, не было никого…
