– Маскалл считает, что музыка находится в инструменте, – сказала она в своей напряженной манере. – Но она в душе Мастера.
– Да, – сказал Эртрид, – но это не все. Я скажу тебе, что такое музыка. В Триле, где я родился и вырос, мы узнаем тайну Троицы в природе. Простирающийся перед нами мир имеет три измерения. Длина это линия, отделяющая сущее от не сущего. Ширина это поверхность, показывающая, каким образом одна вещь сущего уживается с другой. Глубина это тропа, ведущая от сущего к нашему собственному телу. И в музыке точно также. Звук – это существование, без которого вообще ничего быть не может. Размер и Ритм – это форма сосуществования звуков. Эмоция – это движение нашей души к создаваемому чудесному миру. И люди, создавая музыку, привыкли строить красивые звуки, потому что они вызывают наслаждение. Поэтому их музыкальный мир основывается на удовольствии; его размер правилен и очарователен, его эмоции нежны и приятны… Но моя музыка основана на звуках, несущих боль, и поэтому ее размер неистов, и его вообще трудно уловить, ее эмоции мучительны и приводят в ужас.
– Если бы я не ждал от твоей музыки оригинальности, я сюда бы не пришел, – сказал Маскалл. – Но все же объясни – почему грубые звуки не могут иметь простого размера или формы? И почему они обязательно должны вызывать у нас, слушателей, более глубокие эмоции.
– Удовольствия могут гармонировать. Муки должны дисгармонировать; и в порядке их дисгармонии лежит размер. Эмоции следуют за музыкой, которая груба и серьезна.
– Можешь называть это музыкой, – задумчиво заметил Маскалл, – но по мне, это больше похоже на реальную жизнь.
– Если бы планы Создателя осуществились, жизнь походила бы на ту, другую музыку. Кто ищет, может найти в мире природы следы этого намерения. Но так, как все обернулось, реальная жизнь похожа на мою музыку, и моя музыка – истинная.
– Мы увидим ожившие образы?
– Не знаю, какое у меня будет настроение, – ответил Эртрид. – Но когда я закончу, ты попытаешься извлечь свою мелодию и создать какие угодно образы – если, конечно, это мелодия твоего собственного огромного тела.
– Потрясения, которые ты готовишь, могут убить нас, – сказала Глимейл тихим, натянутым голосом, – но мы умрем, видя КРАСОТУ.
Эртрид горделиво взглянул на нее.
– Ни ты, ни кто-либо другой не может вынести тех мыслей, которые я вкладываю в свою музыку. Должно быть, у тебя своя точка зрения. Только женщина может назвать это «красотой». Но если это красота, то что тогда уродство?
– Это я могу сказать тебе, Мастер, – улыбаясь ему, ответила Глимейл. – Уродство это старая затхлая жизнь, а твоя каждую ночь рождается заново из чрева природы.
Эртрид пристально посмотрел на нее и ничего не ответил.
– Встает Тиргельд, – сказал он наконец. – А теперь ты увидишь – хотя и ненадолго.
Едва он закончил фразу, как из-за холмов на темное восточное небо выглянула луна. Они следили за ней в молчании, и вскоре она появилась целиком. Она превосходила размерами земную луну и казалась ближе. Ее затененные части рельефно выступали, но почему-то она не производила на Маскалла впечатления мертвого мира. Бранчспелл освещал ее всю, а Альпейн лишь часть. Широкий полумесяц, отражавший только лучи Бранчспелла, был белым и сверкающим; но та часть, которая освещалась обоими солнцами, светилась зеленоватым сиянием, по силе почти равным солнечному, но все же холодным и мрачным. Гладя на этот совместный свет, он ощутил то же чувство распада, которое в нем всегда вызывал отблеск Альпейна; но теперь это чувство было не физическим, а чисто эстетическим. Луна казалась ему не романтичной, а тревожной и таинственной.
Эртрид встал и с минуту стоял молча. Казалось, что в ярком лунном свете его лицо претерпело изменения. Оно потеряло расслабленный, нерешительный, недовольный вид и обрело какое-то коварное величие. Он с задумчивым видом несколько раз хлопнул в ладоши и прошелся туда-сюда. Маскалл и Глимейл стояли рядом, наблюдая за ним.
Затем он сел у озера и, склонившись набок, положил правую руку на землю открытой ладонью вниз, одновременно вытянув правую ногу так, чтобы ступня касалась воды.
Маскалл во все глаза смотрел на него и на озеро и вдруг ощутил укол прямо в сердце, будто его пронзили рапирой. Он едва удержался, чтобы не упасть, и увидел при этом, как над водой взметнулся фонтан и вновь осел. В следующее мгновение сильнейший удар в рот, нанесенный невидимой рукой, сбил его на землю. Он поднялся и увидел, что образовался второй фонтан. Едва он оказался на ногах, как ужасная боль молотом застучала в мозгу, как от злокачественной опухоли. От этой мучительной боли он зашатался и вновь упал, на этот раз на руку, пораненную Крэгом. Эта оглушающая боль поглотила все остальные его муки. Длилась она всего мгновение, а затем наступило неожиданное облегчение, и он обнаружил, что грубая музыка Эртрида потеряла власть над ним.
Маскалл видел его вытянувшимся в том же положении. Толстые струи быстро взлетали над поверхностью озера, находившейся в оживленном движении. Но Глимейл не стояла, она беспомощно лежала на земле, не двигаясь. По ее уродливой позе Маскалл решил, что она мертва. Подойдя к ней, он увидел, что это действительно так. Он не знал, что она испытывала в душе, умирая, поскольку на лице застыла вульгарная ухмылка Кристалмена. Вся трагедия не длилась и пяти минут.
Он подошел к Эртриду и силой оттащил его, прервав игру.
– Ты сдержал свое слово, музыкант, – сказал он. – Глимейл мертва.
Эртрид пытался собрать свои беспорядочные чувства.
– Я предупреждал ее, – ответил он, садясь. – Разве не просил я ее уйти? Но она умерла очень легко. Она не дождалась красоты, о которой говорила. Она совсем не услышала страстности, и даже ритма. Да и ты тоже.
Маскалл с негодованием посмотрел на него, но ничего не сказал.
– Ты не должен был прерывать меня, – продолжал Эртрид. – Когда я играю, все остальное не имеет значения. Я мог потерять нить моих идей. К счастью, я никогда не забываю. Я начну сначала.
– Раз музыка должна продолжаться в присутствии мертвой, следующим играю я.
