– Ну, на самом деле у нее этого нет, и она этого не даст. Нет, вот что она даст тебе, и что ты от нее примешь, поскольку не сможешь удержаться – страдание, безумие, может быть смерть.
– Может, в том, что ты говоришь, и есть смысл, но для меня это звучит как бред. Почему я должен принимать безумие смерти?
– Потому что тебя заставит твоя страсть.
– А как насчет тебя? – спросил Маскалл, покусывая ногти.
– О, у меня есть мои мужские камни. Я невосприимчив.
– Это все, что мешает тебе быть таким же, как другие?
– Да, но не вздумай выкинуть какую-нибудь шутку, Маскалл.
Маскалл продолжал спокойно пить и некоторое время молчал.
– Значит, мужчины и женщины здесь враждебны друг другу, а любовь неизвестна? – продолжил он наконец.
– Это волшебное слово… Должен ли я рассказывать тебе, Маскалл, что такое любовь? Любовь между мужчиной и женщиной невозможна. Когда Маскалл любит женщину, это ее любят женские предки Маскалла. Но здесь, в этой стране, мужчины являются чистыми мужчинами. Они не взяли от женщин ничего.
– А откуда берутся мужские камни?
– О, это не аномалия. Где-то должны быть целые залежи этого добра. Это все, что не дает миру быть чисто женским. Он стал бы одной большой густой сладкой массой, без всяких индивидуальных форм.
– И все же, та же самая сладость приносит мужчинам мучения?
– Жизнь абсолютного мужчины жестока. Избыток жизни для тела. Что это еще, если не мука?
Вдруг Корпан сел и обратился к Хонту:
– Хочу напомнить свое обещание рассказать о Маспеле.
Хонт взглянул на него со злобной улыбкой.
– Ха! Подземный человек ожил.
– Да, расскажи, – небрежно вставил Маскалл.
Хонт выпил и слегка рассмеялся.
– Хорошо, эта история коротка и вряд ли достойна упоминания, но раз вы интересуетесь… Пять лет назад сюда пришел незнакомец, расспрашивающий о свете Маспела. Его звали Лодд. Он пришел с востока. Одним ясным летним утром он встретил меня, возле этой самой пещеры. Если вы попросите меня описать его – второго такого человека я не могу себе вообразить. Он выглядел таким гордым, благородным, недосягаемым, что я почувствовал, как грязна моя кровь по сравнению с ним. Вы можете догадаться, что я не к каждому испытываю такие чувства. Теперь, когда я его вспоминаю, я понимаю, что он был не столько выше меня, сколько ИНЫМ. Я был так потрясен, что встал и разговаривал с ним стоя. Он спросил, в какой стороне гора Эдидж, и продолжал: «Говорят, там иногда виден свет Маспела. Что ты знаешь об этом?» Я сказал ему правду – что я ничего об этом не знаю, и тогда он продолжал: «Ладно, я иду на Эдидж. И скажи тем, кто придет за мной с той же целью, что им следует сделать то же. Вот и весь разговор. Он пустился в путь, а я с тех пор его не видел и ничего о нем не слышал.
– И ты не пошел за ним из любопытства?
– Нет, потому что едва он повернулся спиной, весь мой интерес к этому человеку почему-то пропал.
– Возможно потому, что он был для тебя бесполезен.
Корпан взглянул на Маскалла.
– Дорога для нас намечена.
– Похоже на то, – безразлично сказал Маскалл. Некоторое время разговор не клеился. Тишина казалась Маскаллу гнетущей, он начал ощущать беспокойство.
– Как ты называешь цвет своей кожи, Хонт, какой я ее видел при дневном свете? Он показался мне странным.
– Долмовый, – сказал Хонт.
– Смесь ульфирового и синего, – объяснил Корпан.
– Теперь буду знать. Эти цвета озадачивают чужеземца.
– А какие цвета есть в вашем мире? – спросил Корпан.
– Первичных всего три, а здесь у вас, похоже, их пять, хотя не могу представить, почему так получается.
– Здесь два набора первичных цветов, – сказал Корпан, – но поскольку один из цветов – синий – одинаков в обоих наборах, всего имеется пять первичных цветов.
– Почему два набора?
– Создаются двумя солнцами. Бранчспелл создает синий, желтый и красный. Альпейн – ульфировый, синий и джейловый.
– Удивительно, что это объяснение раньше не пришло мне в голову.
– То есть это еще одна иллюстрация необходимой тройственности природы. Синий это существование. Это темнота, видимая сквозь свет; контраст существования и пустоты. Желтый это отношение. В желтом
