Большой горизонт

«Надежда» могла нагрянуть с минуты на ми­нуту, и, чтобы не быть застигнутым врасплох, Баулин развернулся носом к ветру, который вроде бы приутих, лишний раз подтверждая, что перед бурей бывает затишье.

Темнота пала почти мгновенно, будто сразу, все небо задернули гигантским черным парусом» Ни малейшего просвета, ни единой звезды, словно их никогда и не было в черном, необъятном, раскачивающемся мире. Только светящаяся доска приборов да компас напоминали, что в этом мире существует свет.

Как ни силился Баулин, он не мог рассмо­треть ни орудия на баке, ни лебедки, ни крышки носового люка — ровнешеньки ничего! Эта вне­запно навалившаяся со всех сторон тьма усили­вала ощущение опасности. Баулин не боялся рифов и мелей, их попросту нет в этой части океана. Не опасался он и столкновения с каким-нибудь другим судном — обычные дороги кораб­лей находились в стороне, вероятность слу­чайной встречи с заблудившимися кораблями была почти исключена. Да к тому же, для чего имеется на «Вихре» радиолокатор?

Опасность грозила лишь от океана. Океан был сейчас единственным, но свирепым, всесильным противником. Один океан. Не видя его, трудно, почти невозможно предугадать направление волн, определить их высоту, а следовательно, трудно маневрировать ходом и с помощью руля.

Шторм раскачивает судно более или менее равномерно, и, судя по тому, что сторожевик за­метался вдруг, несколько раз ухнул носом в во­дяные ямы и чуть ли не в то же самое время стал накреняться и вправо и влево, Баулин по­нял: это «толчея», их настиг тайфун:

Одинокая, далекая молния вспыхнула на мгновение, как будто бы лишь затем, чтобы по­казать людям всю безмерность предстоящих им испытаний. В призрачном ее всплеске Баулин увидел пятиэтажный гребень, загнувшийся над баком, головокружительный крен палубы. Боко­вое зрение успело схватить перекошенное стра­хом лицо рулевого Атласова.

Мгновение есть мгновение, и вновь все погло­тила плотная, казалось, еще более непроницае­мая тьма, черная пропасть. «Вихрь» лег на бок. дрожа, словно раненое живое существо. Нелепо ковыляя, кое-как выравнялся только затем,. чтобы тотчас же беспомощно завалиться на дру­гой бок. Новая немыслимо огромная волна обру­шилась на бак, подминая под себя корабль, втя­гивая его в свое холодное, ненасытное нутро.

Баулин вцепился в поручни. «Выбирайся, вы­бирайся...» Он разговаривал с «Вихрем», словно тот и впрямь был живым.

Бывают секунды, кажущиеся часами. Именно долгим, страшным часом показались мгновения,, в которые «Вихрь» выкарабкивался из тяжелой,

соленой волны.

В лицо наотмашь ударил упругий ветер... «Слава тебе, выкарабкались!»

А что же делается на кавасаки?!

Кто это хватает за ноги?.. На полу барахтался в воде помощник, лейтенант Гриднев.

— Спокойнее, спокойнее! Держитесь! — крик­нул Баулин, схватив лейтенанта.

— Есть, спокойнее...— пробормотал Гриднев. И снова тяжелая волна лавиной ударила в рубку, и снова накрыла ее гребнем. Штормо­вые раскаты слились в сплошной грохот, пере­мешавшись с воем и свистом ветра. Океан рас­поряжался небольшим кораблем как хотел.

Надо держаться против ветра. Только бы не лопнули от перенапряжения приводы руля, не сдвинулись бы от чудовищных рывков и стреми­тельного, резкого крена дизеля...

«Вихрь» должен выдержать, он выдержит!

Баулин любил свой корабль той строгой лю­бовью, какая знакома лишь капитанам, летчикам и машинистам. Он знал корабль, как самого себя, знал весь, от форштевня до кормы и от киля до клотика грот-мачты. Он не уставал лю­боваться и гордиться им, как отец любуется и гордится единственным сыном. Но главное — Баулин знал свою команду, своих ребяток, смело мог на них положиться в любой, самой трудной, самой тяжелой обстановке.

— Так держать! — скомандовал он рулевому.

«...ать!» — едва расслышал Атласов, выравни­вая корабль вразрез атакующим его волнам.

В «Вихре» Баулин не сомневался, но его не оставляла мысль о кавасаки, о находящихся на их борту четырех пограничниках. Целы ли они, не утонули ли? Нужно немедля отдать буксир — он не дает ботам свободнее взбираться на волну.

Каждый моряк на корабле, попавшем в сви­репый шторм, думает о судьбе судна и о своей судьбе. Капитан, командир должен думать о всех. Один о всех. И решать один. Такова из­вечная обязанность командира, в этом его долг. Он не имеет права ошибаться, медлить, склонять голову перед разбушевавшейся стихией, ка­кой бы грозной ни была опасность. И зная все это, даже не видя командира, экипаж судна ве­рит в него, в его опыт, находчивость, мудрость, выполняя любые его приказы, не обсуждая и не оспаривая их.

— Отдать буксир! — крикнул Баулин помощ­нику. (Вахтенные на корме не услышали бы команду, кричи ее хоть в десять рупоров.)

«...буксир!» — скорее догадался, чем расслы­шал Гриднев.

Ухватившись за поручни, он соскользнул по трапу. Густая волна щепкой приподняла его над палубой и, не вцепись он в поручни, смыла бы в океан. В следующее мгновение «Вихрь» пере­ложило на другой борт. Гриднева швырнуло на металлические ступени трапа.

Невольно вскрикнув и не услышав собствен­ного голоса, он хлебнул горько-соленой воды. Отфыркиваясь, отплевываясь, нашел правой ру­кой протянутый вдоль палубы штормовой леер и тогда только рискнул расстаться с поручнем трапа.

Приняв попутно с десяток ледяных ванн, Гриднев добрался наконец до кормы и обнару­жил, что буксирный трос болтается свободно. Однако лейтенант был еще на полпути к цели, когда в том же убедился и Баулин: «Вихрь» рванулся вперед, будто бы у него вмиг прибави­лась мощность машины. Два кавасаки с четырь­мя пограничниками остались где-то позади, в слепой ночи.

Гриднев вернулся на ходовой мостик, крикнул на ухо Баулину:

— Оборвало трос, оборвало!..

— Право руля на обратный курс! — скомандо­вал Баулин.

На обратный курс? На какое-то, пусть самое малое, время поставить судно бортом к волне? Игнату Атласову подумалось, что он ослышался, не так понял командира, но Баулин круговым взмахом руки повторил команду.

В рулевой рубке, сотрясаемой ударами волн и неистовыми порывами ветра, было так же мокро и пронизывающе холодно, как на палубе. Крупные, тяжелые, словно град, брызги слепили глаза, трудно было смотреть не только вперед по носу корабля, а и на светящуюся картушку компаса, который раскачивался и вертелся в кардановом кольце.

Сжимая ручки штурвала, силясь разглядеть на компасе курсовую черту, Атласов весь на­пружился, чувствуя, как немеют и руки, и пле­чи, и ноги. Не свалиться бы! Сердце колотилось частыми, порывистыми толчками.

Такого испытать Игнату еще не доводилось. Разве сравнить шторм, в который он попал три года назад у Командор, с тем, что творится в океане сейчас? Легкая болтанка была, не шторм, а ведь тогда скрепя сердце рыбакам пришлось повыбрасывать за борт весь улов. Отец (Игнат ходил в то время за сельдью в бригаде отца) начал было оправдываться перед председателем артели, когда они возвратились домой, а пред­седатель в ответ: «Ты что, старина, сдурел? Кто вас винит? Людей спас — низкий поклон тебе, а рыбы в океане хватит, да еще и останется...»

— Оборвало буксир! Там кавасаки! — крик­нул над ухом Атласова Баулин, встав рядом с ним за штурвал.

Четыре пограничника могут погибнуть или по­пасть в плен! Сколько уж раз иностранные раз­ведки пытались насильно захватить советских граждан, как то по-пиратски учинили они с командой танкера «Туапсе».

Четыре пограничника... Боцман Семен Доро­нин — он Баулину всегда и во всем правая рука... Алексей Кирьянов, с которым так много было хлопот, прежде чем он как будто бы обра­зумился... Иван Ростовцев, старшина 2-й статьи, обстоятельный и немногословный... Петр Левчук, горячий, но отходчивый, смекалистый одессит...

Что ответит Баулин в случае беды их близ­ким, командованию? Чем оправдается перед своей совестью?..

Семен Доронин с детских лет отлично знал сетеподъемный бот кавасаки. Однако никогда еще ему не приходилось попадать на кавасаки в такой шторм, как сегодняшний, да к тому же имея на борту девять нарушителей границы, ко­торые только и ждут, как бы свернуть тебе шею.

Кавасаки — суденышко маленькое, всего шестнадцать метров в длину, и экипаж его — обычно не более шести рыбаков — во время не­погоды с трудом размещается в носовом куб­рике. Сейчас же на борту, не считая Семена с Алексеем, было девять человек. Вероятно, для того чтобы побыстрее разлить креозот и смолу по лежбищу котиков, хозяева «Хризантемы» на­меренно увеличили команду бота.

Семерых «рыбаков» Доронину кое-как уда­лось втиснуть в кубрик, заперев его снаружи на задвижку, двоих же пришлось оставить вместе с Алексеем в будке машинного отделения. Сам Доронин стоял на площадке рулевого, у румпеля, глядя то вперед, где в темноте были едва раз­личимы два белых топовых огня «Вихря», то за корму: там тускло мигали зеленый и красный отличительные огни второго кавасаки с Левчуком и Ростовцевым.

Сдерживаемый буксирным тросом, кавасаки ковылял, то и дело зарываясь носом в высокие валы и черпая тонны воды. Хорошо еще, что удалось заблаговременно наглухо задраить трюм с бидонами, а то бы он в момент наполнился до краев — и гуляй на дно.

Нужно ослабить натяжение троса. Приоткрыв дверь в машинную будку, Доронин приказал Алексею запустить мотор. (Вся команда «Вих­ря», исключая самых уж новеньких, была обу­чена обращению с моторами.)

Мотор чихнул раз пять, прежде чем ритмично застучали клапаны, но Доронин не услышал этого: на кавасаки рухнула волна и накрыла боцмана. Она была так тяжела, словно по спине прокатились пятипудовые мешки. Доронин со­гнулся в дугу, едва не выпустив из рук румпель руля.

Баулин не зря думал, что его ребяткам на кавасаки куда труднее, чем на «Вихре». Волны почти беспрерывно покрывали маленький бот, он трещал, кланялся, нырял и все-таки выбирал­ся на свет божий, послушный твердой руке До­ронина.

Площадка рулевого находилась на самой кор­ме, за будкой машинного отделения; борясь с крутой, злой волной тайфуна, Доронин то и дело больно ударялся лицом в дверь будки и не мог уж разобраться — от океанской ли воды или от крови у него солоно на губах, вода или кровь застилает ему глаза.

Лишь бы не выпустить румпель руля, лишь бы удержать! Не удержишь — и конец, гибель... Не легче, чем Семену Доронину, было и Алек­сею. Машинное отделение называлось так будто в насмешку. В середине узкой, низкой, раскачи­вающейся будки помещался мотор, в проходах по сторонам его можно было стоять только бо­ком, пригнувшись, чтобы не стукаться головой в потолок, обитый листами жести. От непривыч­ного напряжения сводило шею; того гляди, упа­дешь во время крена на рычаги или на горячие цилиндры мотора. Грудь спирало от духоты, от копоти. К тому же Алексей находился в этой тесноте не один: с него не спускали глаз двое «рыбаков», обозленных и, как понимал он, гото­вых на любую подлость.

И потому что нужно было следить и за мото­ром, и за нарушителями границы, а может быть» и потому что он впервые попал в этакую непо­годь и не представлял, чем она грозит кавасаки, Алексей не думал об опасности.

Беда пришла, когда кавасаки вслед за «Вих­рем» угодил в «толчею». Бот закачался во все стороны, как ванька-встанька, и тут-то вдруг сорвалась с болтов сетеподъемная машинка. Со всей силой двухсот пятидесяти килограммов стальная штуковина скользнула наискось по па­лубе и задела краем угол